Сильные. Книга вторая. Черное сердце - Генри Олди

— Сарын-тойон. Он когда Первый Человек, делается вроде вас. Хочет одного, творит другое, получается третье. Я его на днях мордой в землю тыкал. Он глазами целую ямищу вырыл…

— Зачем?

— Зачем вырыл?

— Зачем тыкал!

Третья пластинка: татат-халахай! Перо: хрусть! Кровь из плошки: хлюп! Хорошо еще, не на меня. Дурная примета: заранее в крови извозюкаться.

— Ну, ради тети Сабии. А то он возвращаться не хотел. Вы тоже не хотите возвращаться? Может, вас тоже надо?

— Мордой? Бесполезно.

Дедушка присел к столу, отвернулся:

— Я уже не вернусь. Не мучь меня, ладно? Уходи, пожалуйста.

— И вы мне не поможете?

— В чем?

— Ну, раз вы сами не хотите спасаться… Помогите мне спасти детей дяди Сарына! Вы же здесь, как дома…

— Нет. Нет, нет и нет.

— Четыре раза нет?

— Сто раз!

— Разве я задал вам сто вопросов?

— Тысяча нет на один вопрос! Я не стану тебе помогать.

— Почему? — удивился я.

— Я никому не помогаю. Таков мой облик. Впрочем, я никому и не мешаю. Я сказитель. Первый Сказитель! Если ты спасешь пленников, я воспою твой подвиг. Если ты погибнешь, я воспою твою смерть. Если ты убьешь Уота, я воспою его гибель. Это все, что я сделаю для тебя, горшок. Шагай по воду, авось, повезет.

— Воспойте, — согласился я. — Лучше умирать воспетым. А жить воспетым еще лучше. Только знаете что… Вы, дедушка, постарайтесь. Если я погибну, вы меня не просто воспойте. Вы воспойте меня так, как вам хочется. Не так, как получается, не так, чтобы требовали еще. Вы по-настоящему, для себя. Чтобы вам самому понравилось, да? А если не нравится, вы молчите, не воспевайте. Хоть бы вас на кусочки резали, молчите! К могиле силком притащат, рот клещами откроют, а вы молчите! Пока сами не решите, что получилось…

Дедушка долго молчал. Горбился, чесал в затылке.

— Горшок, — наконец сказал он. — Ну ты и горшок. Боюсь, при таком условии ты будешь жить вечно.

4

Я стою, где стою

Все шло по плану.

Даже лучше, чем по плану! Уота нет, ходи, где вздумается, забирай, кого хочешь. А вернется Уот, так я заведу по-новой: «Гость в дом — радость в дом!» И дедушка не помогает, так ведь и не мешает! Еще и обрадовал меня напоследок. В нашем улусе болтали: сказители, мол, все провидцы. Ну, я и решил проверить. Говорю дедушке: «Что меня ждет?» Он молчит. А я хитрый, я подъезжаю на кривой: «Это же не помощь, да?» Он молчит. А я: «Простой вопрос! Вы, небось, и ответа-то не знаете…» Дедушка скривился, будто мошка ему в рот залетела, и отвечает: «Женишься ты скоро. Такие боотуры, как ты, долго не холостякуют.» Уруй-уруй! Слава и торжество! Женюсь! Честное слово, женюсь! Вот Жаворонка спасу и сразу женюсь.

Буду женатый великий воин средней земли.

Ну хорошо, и Зайчика спасу. Только на нем жениться не стану, и не просите. Пусть на нем Айталын женится. Она такая, что точно женится. Не замуж же идти с ее-то норовом!

Вход в подземелья я нашел быстро. Даже не нашел, а наткнулся и чуть не сверзился кубарем. Дыра дырой, и воняет оттуда. То, что здесь называлось ступенями, сперва вызвало у меня легкую оторопь, но я вспомнил, как устроены ноги Уота — вернее, нога, да еще и раздвоенная в колене — и оторопь унялась. Все правильно, у меня и должны трястись поджилки. Чтобы не переваливаться с боку на бок, как жирная утка, я запрыгал на одной ножке, словно играл в кылыы, и так проскакал до самого низа. Со стен текло, с потолка капало. Упав на пол, капли, случалось, шипели. Я тоже зашипел, когда наступил на горячущее. Через сапог достало, зараза! Лучше держаться ближе к стенкам. Камень в щербинах, мокрицы ползают, слизни. Жирные! За слизнями потеки слюдяные. Блестят лунными дорожками на воде. Я по одной пальцем мазнул: жжется.

Ага, вот и дверь.

Возле двери валялось бревно: здоровенное, неошкуренное. Я вспомнил про лиственницу мира мертвых, что растет корнями вверх. Небось, срубил ее Уот, не помиловал. На двери явственно виднелась засечка. У стены напротив — упор, земляной плотный холмик. Похоже, дверь частенько подпирали этим бревном, чтобы узники не бегали, а хозяин не ловил.

Узники.

Не бегали.

Кажется, я нашел, что хотел.

Задуматься, почему это дверь раньше подпирали, а сейчас не подперли, я не успел. Руки действовали сами: отшвырнули бревно, ухватили кольца засова — которого, кстати, в кольцах тоже не было. Юрюн-боотур размышлял с натугой, зато силой его не обделили: дверь заскрипела, вздрогнула и начала отворяться.

Плохая дверь. Плохая дверь.

Очень плохая дверь.

Отворяться? Да она распахнулась, как от пинка изнутри. Еще чуть-чуть, и я сорвал бы ее с петель. Темно. Вижу. Кого вижу? Мелкое. Жалкое. Уот? Мелкий Уот. Жалкий Уот. Хы-хыык! Гы-гыык! Юрюн-боотур. Уот-слабак. Убью, спасу. Сначала убью.

— Кэр-буу!

— А-а-а-а-а-а!

Никогда еще я не усыхал с такой скоростью. Вопль Жаворонка бился в мои уши, грудь, сердце. Хлестал плетью, душил арканом. Я и не предполагал, что женщины могут так кричать. Силы покидали меня, разум возвращался. Кружилась голова, сосало под ложечкой. В висках трудились кузнецы-молодцы, лупили молотами по наковальням. Плохо, плохо, очень плохо.

Все, усох.

— Не кричи, ладно?

— А-а-а-а-а-а!

— Я за тобой. За тобой пришел…

— Не тронь! Не тронь меня! Я больше не буду!

— Чего ты не будешь?

— Камнями швыряться! Я не бу-у-у…

Она забилась в угол. Прижалась спиной к стене, подобрала коленки к подбородку. Крошечный комочек плакал, всхлипывал, заверял, что больше не будет. Никогда, ни за что! А я стоял, дурак дураком, и не знал, что делать. Это нас и спасло. Уот вряд ли сумел бы так долго стоять без движения, а главное, молча. Рыдания затихли, поверх коленей сверкнули мокрые зареванные глаза.

— Ты кто? Не надо меня похищать…

— Это я, Юрюн.

— Здесь нет никакого Юрюна. Здесь не может быть никакого Юрюна. Здесь…

Много позже я узнал значение слова «истерика». Мне рассказали про мудреца Платона, про «бешенство матки»[29], от которого у женщин начинаются расстройства поведения, мне наглядно разъяснили ошибочность прошлых заблуждений и истину нынешних воззрений. Я слушал, кивал, притворялся, что мне интересно, а сам готов был убить рассказчицу голыми руками. Я видел Жаворонка в углу, слышал ее мольбы, и если что-то удерживало меня от немедленного превращения в боотура, так только то, что со мной разговаривала женщина. Умница в белом халате — при виде Юрюна-боотура, готового рвать и метать, она мигом растеряла бы все знания и завопила громче громкого: «А-а-а-а-а-а! Не тронь меня!»