Заговор королевы - Уильям Гаррисон Эйнсворт

– Мой ответ будет всегда одинаков, – сказала Эклермонда.

В эту минуту на другом конце зала раздались шумные рукоплескания, тогда как оркестр играл в это время веселые арии. Эклермонде эти звуки казались дикими и нестройными, и весь этот шум радостного веселья раздавался в ее ушах подобно адской музыке. Блестящие залы с их беспрестанно меняющейся толпой масок исчезли, и пред глазами ее предстали, подобно фантастическому видению, инквизиторы, закрытые капюшонами, строгие и угрожающие судьи, монахини в белых одеждах, пред которыми, казалось ей, она стоит с распущенными волосами, закрытая покрывалом.

Она хотела бежать и искать защиты, но, оглянувшись вокруг, увидела около себя только приторное и нахальное лицо Генриха.

Музыка снова весело заиграла, и танцующие пары пронеслись мимо них подобно огненному вихрю.

– Но мы только даром теряем здесь время, – сказал король. – Не говорите ни слова Кричтону о нашем разговоре, сударыня, если вы дорожите своей и его жизнью, а если, как это весьма вероятно, он появится на нашем празднике, то наденьте снова вашу маску и возвратите себе прежнее хладнокровие. Вот так, очень хорошо!

Едва будучи в силах удерживать свое волнение, Эклермонда, послушная приказанию короля, надела маску и хотя с трепетом, но подала ему свою руку.

В то время как они выходили из углубления окна, в котором происходил их разговор, шут Шико подошел к Генриху.

– Что тебе надо, шут? – спросил Генрих. – Твое благоразумное лицо имеет более осмысленное выражение, чем обыкновенно.

– Это доказывает, что я не влюблен и не пьян, – отвечал Шико, – а вы сами знаете, что оба эти случая только усиливают наше фамильное сходство, так как ваше величество постоянно или то или другое, а довольно часто – и то и другое вместе. Итак, потрудитесь отнести на счет моей воздержанности и моего благоразумия избыток осмысленности на моем лице.

– Что предвещают эти цветы красноречия?

– То, что глашатай объявляет на площади: новости! новости!

– Хорошие или дурные?

– Дурные для вас, хорошие для вашей очаровательной собеседницы.

– Почему это?

– Потому что случилось то, чего вы оба ждали. Она будет довольна, а вы обманетесь в своих надеждах.

– Вот что! Ты дурно выбрал время для шуток!

– Значит, я поступил совершенно как вы, ваше величество, выбрав его для изъяснения в любви.

– Замолчи, негодяй, или скажи, что тебя привело сюда?

– Что сделает государь для человека, которого он желает почтить?

– Кто же этот человек?

– Тот, кто более Генриха Лоренского, или Генриха Наваррского, или Филиппа Испанского, или даже – вопреки всем законам – вашей царственной матери угрожает вашей власти, государь. Смотрите, как ваши верные подданные отдаляются от вас. Если ваше величество сами уклоняетесь от этого долга, то позвольте девице Эклермонде приветствовать его.

– Ах! Я начинаю тебя понимать. Ты хочешь возвестить приход того, кому наш университет дал прозвание несравненного Кричтона?

– Я из предосторожности должен вашему величеству сказать о его приходе, как я бы уведомил моего друга о возвращении ревнивого мужа.

– Кричтон! – воскликнула Эклермонда, выходя из оцепенения при имени своего возлюбленного. – Он здесь! Смею ли я испросить у вашего величества дозволения возвратиться к ее величеству, вашей матери?

– Нет, милочка, – холодно отвечал Генрих. – Мы не желали бы лишить вас удовольствия присутствовать при нашем свидании с этим фениксом учености. Итак, вы останетесь при нас и в особенности, – добавил он так тихо, что одна Эклермонда могла его слышать, – не упускайте из виду данного нами совета. Вы в свое время получите достаточно доказательств его непостоянства. Господа, – прибавил он громко, обращаясь к присутствовавшим вельможам, – подойдите сюда. Завоеватель университета недалеко от нас. Очень редко случается королям встречать в среде придворных ученого. Вы, вероятно, помните, что во время нашего последнего турнира и последовавшего за ним боя диких зверей мы предсказали, что Кричтон прославит себя. Он отличился, но таким способом, которого мы всего менее ожидали. Мы обещали ему награду – сегодня вечером мы желаем выполнить наше царственное обещание. Жуаез, передайте ее величеству, королеве Наваррской, что мы просим ее к себе. Для нее, без сомнения, прием, оказываемый нами Кричтону, будет особенно интересен. Матушка, если ваша беседа с Руджиери окончена, то ваше присутствие придаст еще большую благосклонность нашему приему. Прошу вас, садитесь, мы желаем принять несравненного Кричтона так, как прилично королю.

Генрих сел на богатое кресло, принесенное слугами, и был тотчас окружен придворными, составившими около него блестящий полукруг. Екатерина Медичи, разговор которой с астрологом давно бы окончен, приметила с некоторым неудовольствием внимание, оказываемое потакать любовным прихотям сына, чем обуздывать их (в этом-то и состояла тайна ее могущества), она не выказала никакого признака неудовольствия и величественно села рядом с ним. Сзади Екатерины присел Руджиери, бросая по сторонам беспокойные и лукавые взгляды, подобно гиене в клетке.

Ближе к королю, держась за трон обеими руками, чтобы не упасть, стояла Эклермонда, которая едва не падала в обморок.

Шико попросту улегся у ног своего государя, держа в руках щелкушку, а на коленях любимую собаку Генриха, болонку с длинными ушами, большими глазами и шелковистой шерстью, пряди которой волочились по земле. Бедный Шателар! Между тем как красивое животное подчинялось его ласкам, Генрих на минуту вспомнил ту, от которой как от сестры получил он его в знак памяти. Он вспомнил о Марии Шотландской, о ее заключении, о ее красоте, о странном с ней сходстве Эклермонды, и его страсть возгорелась с новой силой.

"Странная, необыкновенная вещь! – говорил он мысленно. – Я бы желал, чтобы она была жидовкой или язычницей! Тогда можно было бы надеяться получить от нее чего-нибудь, но гугенотка – уф!"

ГЕНРИХ III

Появление Кричтона на празднестве привлекло всеобщее внимание. Его блестящая победа в университете наряду с его храбрым, рыцарским характером возбуждала всеобщее изумление и составляла предмет всех разговоров. Каждый выражал свое удивление и задавал себе вопрос, когда успел он приобрести эту изумительную ученость, которая превзошла ученость всех докторов и озадачила самых искусных логиков в королевстве. Господствующее мнение было, что это дар свыше. Как же иначе мог он достигнуть таких всеобъемлющих познаний?

Его видели на охоте, в фехтовальном зале, на карусели, на каждом празднике, и во всех случаях он быстрее всех присутствующих осваивал все тонкости этих забав и принимал в них участие с увлечением и беспечностью, одному ему свойственными. Одним словом, его видели везде, кроме его кабинета, где бы более всего должно было предполагать его присутствие. Он был жизнью всего окружающего: первый затевал всякие удовольствия, во всем имел успех и не пренебрегал никакой забавой, которая могла ему доставить развлечение, то поддаваясь улыбкам красавиц, то откликаясь на внутренний зов игрока, кости которого, казалось, повиновались ему с удовольствием – так ловко умел он владеть стаканом, то прислушиваясь к многочисленным тостам, отдавая честь Бахусу, дары которого, сверкающие в кубках, казалось, не несли для него никакого опьянения. Но, однако, этот беспечный, легкомысленный сибарит, гонявшийся за удовольствиями с горячностью, незнакомой самым сладострастным людям, одержал победу над самыми учеными и трудолюбивыми представителями воздержанности и учености.