Живые тени - Корнелия Функе

– Да, только оно действует самое большее неделю. Мой клиент заплатил прежде, чем это выяснилось.

Неррон поскреб выщербленную кожу. Она зудела даже в тени. Когда эта экспедиция закончится, надо будет непременно отдохнуть пару месяцев под землей. Однако он собирался задать еще один вопрос…

Он вынул нож.

– Чисто из любопытства… Обещаю, ответ ты унесешь с собой в могилу, или, лучше сказать, в волчий желудок. Где ты припрятал своего нефритового братца?

Ага, вот оно. Самоуверенная маска все-таки дала трещину.

– Уилл. Ведь так его зовут, правда? – Неррон наклонился к своему пленнику и отрезал свежий побег, обвившийся вокруг его нежной шеи. Ягоды душителя всегда пригодятся. – Знаешь ли ты, что Ониксы снарядили на его поиски пять своих лучших шпионов?

Бесшабашный следил за каждым его движением. Он уже снова овладел собой, но человеческие глаза гораздо красноречивее, чем глаза гоила. Их бдительность выдавала то, что скрывало его молчание. Да, выходит, слухи не врут: нефритовый гоил, спасший Кмену его каменную шкуру, был братом Джекоба Бесшабашного.

– Так где же он? – Неррон завернул свежий отросток в платок, в котором застряло несколько шипов от старых вьюнов. – Ониксы потратили на его розыски столько серебра, что мы с тобой могли бы на эти деньги выстроить в Лутисе по дворцу. И тем не менее до сих пор никто не нашел ни малейших следов. Это, должно быть, какой-то удивительный тайник.

Бесшабашный улыбнулся:

– Так и быть, я покажу его тебе, если ты снимешь с меня эти колючие путы.

О, Неррону он даже нравился – насколько Неррон был вообще способен на подобные чувства. За всю жизнь такое случалось с ним куда как редко. Единственным существом, к которому он питал подобную слабость, была его мать. Любовь – роскошь, и расплачиваться за нее приходится болью.

– Нет, – сказал он, – не стоит. Ониксы уже сейчас несносны. И думать не хочу, что будет, если нефритовый гоил поможет кому-нибудь из них напялить на себя Кменову корону.

– Правда? – Бесшабашный кусал губы, чтобы не застонать. Должно быть, он уже весь как решето. – А что, по-твоему, будет, если ты им достанешь арбалет?

Трогательная попытка.

Неррон засунул платок с побегом в карман:

– Имя заказчика разглашению не подлежит, не так ли? – (Среди деревьев послышалась поступь волков.) – Ведь я не спрашиваю, для кого искал арбалет ты.

На прощание он улыбнулся своему противнику.

– Я искренне рад, что наши пути пересеклись таким образом. Мне так надоело постоянно выслушивать про то, что ты лучший в нашем деле. Желаю удачи с волками. Может быть, тебе придет в голову что-нибудь конструктивное. Удиви меня! После волчьего обеда остается не слишком много, и будет жаль, если лисица остаток дней своих проведет за тем, чтобы по кусочкам собирать тебя.

Когда Неррон вскочил в седло, первый волк уже подкрадывался к Бесшабашному. Скоро появятся и другие, но Неррон, в отличие от лордов Ониксов, не находил ничего упоительного в криках боли.

А помимо всего прочего, Луи наверняка уже отыскал девственницу.

27. Домик у околицы

Дом выглядел еще более обшарпанным, чем ей помнилось. В каменных стенах гнездилась плесень. От соломы и свиного навоза распространялось зловоние… Некоторым жителям побережья удалось разбогатеть на ловле рыбы, но ее отец предпочитал нести выручку в трактиры, а не домой.

Отец. И чего ты вечно зовешь его отцом, Лиска?

Ей было три года, когда мать вышла за него. Спустя два года и два месяца после кончины ее родного отца.

От яблони за воротами, на которую она в детстве часто взбиралась, – ведь мир кажется не таким страшным, если смотреть сверху, – остался один только пень. Увидев его, Лиска едва не развернула лошадь, но мать, как обычно по весне, высадила перед домом первоцветы. Бледно-желтые цветы живо всколыхнули в памяти то, чему она благодаря матери научилась в этих обшарпанных стенах. В детстве Лиска всегда поражалась тому, как цветок, такое хрупкое создание, противостоит ветру и вообще целому миру. Наверное, для того мать и сажала первоцветы, чтобы преподать ей и ее братьям этот урок.

Лиска провела рукой по букету, пристегнутому у седла. Цветы давно завяли, но от этого они были не менее прекрасны. Их подарил ей Джекоб. На мгновение сморщенные бутоны вызвали у нее чувство, что он с нею. Две ее жизни, сошедшиеся в одном и том же цветке.

Ворота стояли нараспашку, как и тогда, когда ее прогнали со двора. Два ее старших брата и отчим. Они хотели отобрать у нее лисье платье. Лиска вырвала его у них из рук и сбежала. Синяки от камней, летевших ей вслед, даже под шкурой болели еще спустя недели. Младший брат тогда спрятался в доме вместе с матерью. Мать глядела из окна, словно удерживая ее глазами, но защитить свою дочь не пыталась. Да и куда ей… Она даже саму себя не могла защитить.

По пути к воротам Лиска почти видела себя, маленькую, бегущую через двор: рыжие косички, вечно разбитые коленки.

Селеста, где же ты опять пропадала?

С Джекобом она побывала в пещере у людоедов, в печной комнате у ведьмы, но никогда ни одно место на земле она не покидала с большей радостью, чем это. Даже любовь к матери не могла заставить ее вернуться. Сейчас она пришла сюда из любви к Джекобу.

Ну, давай стучи, Селеста. Дома никого. Сейчас все наверняка ушли.

Но стоило ей протянуть руку к деревянной двери, прошлое обрушилось на нее и мгновенно поглотило всю силу и уверенность, нажитые благодаря лисьей шкуре за годы вдали от дома. Джекоб! Лиска вызвала в памяти его лицо, чтобы хотя бы оно напоминало ей о настоящем, о Лиске, какой она стала теперь.

– Кто там? – Голос матери.

Прошлое, громадный косматый зверь. Тихие песни, которые мать напевала ей перед сном… Ее пальцы в волосах, когда она заплетала косы… «Кто там?» И правда, кто?

– Это я. Селеста.

Имя отдавало медом, который Лиска в детстве воровала у диких пчел, а еще – крапивой, обжигавшей ей голые ноги.

Молчание. Неужели мать все еще стоит за дверью и слушает, как стучат камни по булыжной мостовой и по ее дочери? Казалось, миновала целая вечность, прежде чем заскрипел наконец засов.

Она постарела. Длинные, некогда черные волосы поседели, и вся ее прежняя красота почти истаяла, как если бы каждый уходящий год стирал с лица ее очередной штрих.

– Селеста… – Ее имя мать выговорила так, словно все это время оно только того и дожидалось, чтобы слететь с ее губ: бабочка, которую она так и не прогнала прочь.

Мать схватила ее за руки, прежде чем Лиска успела отпрянуть. Провела по волосам, принялась целовать лицо. Снова и снова. Крепко прижала ее к себе, словно надеялась вернуть все те годы, когда ее не было. Потом повела ее за собой в дом. Заперла дверь на засов. Им обеим было ясно зачем.

Дом по-прежнему пах рыбой и сырыми зимами. Все тот же стол. Те же стулья. Перед печкой все та же скамья. А за окном – ничего, кроме луга и пятнистых коров, как будто время прервало свой бег. Но Лиска по пути видела множество брошенных домов. Зарабатывать себе на жизнь дарами земли и моря – нелегкая участь. И соблазнительный грохот машин манит людей тем больше, что заставляет поверить, будто все во власти человеческих рук и можно не бояться ни ветра, ни морозов. Но это ветер и мороз сделали человека человеком.

Мать пододвинула Лиске миску супа.

– Все в порядке.

Нет, вопросом это не было. В голосе матери звучало облегчение. Вина. И море беспомощной любви. Но этого не было достаточно.

– Мне нужен перстень.

Мать поставила на стол кринку, из которой наливала Лиске молоко.

– Он ведь у тебя, да?

Мать не отвечала.

– Пожалуйста! Мне очень надо.

– Отец был бы против, чтобы я тебе его отдавала. – Мать пододвинула ей кружку с молоком. – Ведь ты не знаешь, сколько тебе отпущено!

– Ничего, я еще молода.

– Он тоже был молод.

– Но ты жива, а это все, чего он хотел.

Мать опустилась на стул – она провела на нем столько часов своей жизни, латая платья, качая детей…

– Ты что, влюбилась в кого-нибудь? Как его звать?

Лиске не хотелось называть имя Джекоба. Нет, только не в этом доме.

– Он спас мне жизнь. Только и всего. – Она говорила неправду, но матери все равно не понять.

Мать убрала с лица седые волосы.

– Проси что угодно, только не это.

– Нет. И ты знаешь: ты у меня в долгу. – Слова вырвались до того, как Лиска успела их удержать.

Боль на усталом лице заставила ее забыть весь тот гнев, что она в себе носила. Мать встала.

– Мне не надо бы возвращаться к этой истории. – Она разгладила скатерть. – И я делаю это только для того, чтобы ты поняла, что за человек был твой отец.

Она снова провела рукой по скатерти, словно могла стереть все то, что делало жизнь такой трудной. Потом нерешительно направилась к сундуку, где хранила свой скудный скарб. Деревянная шкатулочка, извлеченная ею оттуда, была обтянута черным кружевом. Кружевом с траурного платья, которое она носила два года подряд.