Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы проводили в его квартире час, иногда два – не так уж много, но и этого мне хватало, чтобы забыть о тех, кого я оставила и кого могу потерять, если не перестану встречаться с Насером. Помню его пристальный взгляд и то, с какой легкостью он подчинял меня своей воле. Он всегда уходил без объяснений и извинений, лишь бросал, что соседи не должны видеть нас вместе. Проводил рукой по волосам, заправлял рубашку в брюки и напоминал, чтобы я заперла за собой дверь. Я не говорила, когда вернусь, но мы оба знали, что я вернусь непременно.
Часто я бродила по тем двум комнатам, надеясь отыскать хоть что-то, что напоминало бы о Насере и что я могла бы забрать с собой. На стенах не было фотографий, на стеллажах – безделушек. Я стыдливо обшаривала ящики и шкафы, надеясь наткнуться на старую фотографию или записку, написанную его рукой. Но в той квартире не было ничего личного или сокровенного, ничего такого, что я могла бы увезти с собой. Насер никогда не просил меня остаться на ночь, а я никогда об этом не заговаривала. Но ждала его прихода по нескольку часов, иногда даже дней, и лишь любовь к Ками гнала меня из столицы на пыльные и пустые улицы Ахваза.
Порой мне не удавалось закрыть глаза на то, что ничем хорошим для меня это не кончится. Помню, однажды, поднимаясь к Насеру, я столкнулась на площадке с женщиной, которая несла домой большой букет белых тубероз. «Какая прелесть!» – воскликнула я, указывая на букет. Я всего лишь похвалила цветы, но женщина шарахнулась от меня. Наши взгляды встретились, женщина посмотрела на дверь квартиры Насера, потом снова на меня. Я смущенно опустила руку. В тот миг я не только поняла, кем считает меня соседка Насера, но и догадалась, что до меня к нему хаживали женщины, как после меня появятся и другие.
Тем временем Ками пошел. Волосы у него были густые, глаза черные, как у меня, а лоб высокий, в отца. В младенчестве он был тихим, теперь же кричал и плакал, стоило мне шагнуть к двери. В такие дни я уставала смертельно, и все равно меня снедало беспокойство. Как-то раз мы с сыном гуляли в саду. На мне была длинная красная юбка клеш, я сидела на земле, окружив себя подолом. Ками сидел напротив, и мы катали друг другу мяч. Порой я в шутку хватала мяч, прятала за спину, Ками вставал, ковылял ко мне, чтобы забрать игрушку, но я поднимала ее над головой так, что он не мог достать, а потом вдруг поддавалась, и сын хватал мяч пухлыми ручонками.
Так мы играли, как вдруг я заметила пятнышко на краю подола. Тут на меня что-то нашло. Казалось, пятно увеличивается на глазах; мной вдруг овладел необъяснимый страх, что оно почему-то осквернит Ками. Я выронила мяч и принялась лихорадочно оттирать пятно рукавом. Ками разревелся, и это, к счастью, прекратило мои шальные потуги отскрести пятно. Я подхватила сына, прижала к груди. Вскоре он успокоился, но с тех пор я с ужасом понимала, что не вполне владею собой.
Шли месяцы. Я знала, что, продолжая встречаться с Насером, совершаю ошибку. Вдобавок, уезжая в Тегеран, я тосковала по Ками. Он же с каждой моей отлучкой, казалось, привыкал обходиться без меня. На неокрепших ножках ковылял по дому и, если случалось упасть и расплакаться, искал утешения не у меня, а у ханум Шапур. Она подхватывала его на руки и уносила в другую часть дома. Что, если он скоро вообще меня забудет? Эта мысль меня пугала, но не останавливала. По крайней мере, тогда.
Я уговаривала себя, что это последний раз, – может, даже верила, что еще раз увижусь с Насером и больше не поеду в Тегеран. Я так и не поняла, почему он взял надо мной такую власть, что меня совершенно не заботили последствия: тело мое отныне не слушало доводы разума. Родители считали, что я их опозорила, однако правда в том, что у меня практически не было опыта отношений с мужчинами. Прежде, оставаясь наедине с Парвизом, я отчаянно стремилась ему угодить – тоже, в общем, своего рода страсть, и ее вполне достаточно, чтобы лишить молодую женщину покоя и рассудка, – но сейчас меня пронзало чистое вожделение, и вожделение это одновременно и придавало мне храбрости, и лишало сил.
Но не только оно удерживало меня от того, чтобы порвать с Насером. Я понимала, что у нашего романа нет будущего, однако же он внушал мне надежду, что я сумею прорваться на литературную сцену Тегерана. С этим миром меня связывал лишь Насер, и я не готова была отказаться от этой связи.
Роман с Насером – единственное, о чем я жалею по-настоящему, но, даже несмотря на то, как я за него поплатилась, он дал мне много такого, за что я впоследствии была благодарна.
Насер делал что хотел и никогда не извинялся за это. Я тоже когда-то была такой, но уже давным-давно не руководствовалась собственными желаниями и потребностями. Насер вернул мне эту способность в тот самый день, когда повез меня из Тегерана в горы – способность с тихой, спокойной уверенностью брать от жизни то, чего я хочу.
И я могу заявить не колеблясь: без него обо мне не заговорил бы весь Тегеран. В отношениях он недодал мне многого, однако поощрял меня не просто писать, а публиковать самые искренние, откровенные стихи, которые, если б не он, я не показала бы никому.
Разумеется, все случилось не в одночасье. Всякий раз, как я наведывалась в Тегеран, я привозила новые стихотворения. В каждом я честно рассказывала о своей жизни, откровенничала о браке и материнстве. Однажды я послала несколько стихов в маленький литературный журнал. «Бунт» и «Обручальное кольцо» приняли, и это придало мне смелости отправить им следующие. Быть может, мои стихи и не вызвали особого интереса у читающей публики, но я не знала большего наслаждения, чем расстегнуть медную пряжку на чемодане с приданым и добавить к хранящейся там маленькой коллекции очередную публикацию.
Эти первые публикации Насер хвалил, но без особого пыла.
– Не останавливайся на достигнутом, – говаривал он. – В стихах ты должна быть такой же, как в эти часы, здесь, со мной, в этой комнате.
Однажды мы сидели за столом друг напротив друга, пили кофе, он читал привезенную мной новую подборку стихотворений. Я наблюдала, как он читает. Я все чаще и чаще писала о любви не абстрактно, а обращалась к Насеру, пыталась дотянуться до него в стихах, надеялась запасть ему в душу. Все, что я не могла сказать ему, я вкладывала в стихи.
Он так внимательно их читал, что я разволновалась. Меня подмывало вскочить, уйти, но я заставила себя дождаться, пока он дочитает. А чтобы отвлечься, играла с жемчугами на запястье, перебирала бусины. Я так нервничала, что совсем позабыла о кофе, и, когда наконец решила сделать глоток, обнаружила, что кофе остыл. Я со стуком поставила чашку на стол, но Насер не поднял на меня глаза и молча продолжал читать. Он читал неторопливо, спокойно, подолгу задерживался на каждом стихотворении, некоторые перечитывал дважды, трижды, прежде чем взяться за следующее, порой беззвучно проговаривал про себя строки или водил пальцем по бумаге, отмеряя стопу.
– Вот это. – Он подвинул ко мне стихотворение. Оно называлось «Грех» и заканчивалось строфой:
Я грех совершила, полный наслажденья,
подле тела в исступленной дрожи.
Боже, как знать мне, что я сотворила
в том темном безмолвном уединеньи!
Посвящения не было, как и имени Насера ни в одной из строк, но он наверняка узнал все до мелочей. Это стихотворение принадлежало ему – и мне.
– Думаешь? –
