Авантюристы - Даниил Мордовцев

— Евоная сестра, — пояснил Сирота.

Приехавшую провели прямо в ту половину, где остановился Юргенсон.

— А, милая барышня! — обрадовался этот последний. — Здравствуйте.

— Здравствуйте, — смущенно отвечала приехавшая, доставая из ридикюля записку.

— Вы от Марьи Дмитриевны?

— Да.

— Как я рад! Позвольте вас поцеловать.

Он поцеловал смущенную девушку и пробежал записку.

— Чудесно! Наконец-то я опять буду в Москве. Что Марья Дмитриевна?

— Они здоровы, слава Богу.

— А Петя?

— И Петя здоров.

— И Дуня, и Китовна? А вас нечего спрашивать: вы и выросли, и похорошели, едемте же.

Он расплатился с хозяином, с Сиротою, велел своему ямщику ехать в Москву, а сам с барышней сел в карету и помчался к Дорогомиловской заставе.

— И чудно все это, паря, — толковали оставшиеся мужики, — ни он купец, ни он барин.

— Немецкий купец, сказывают.

— Нет, паря, тут что-то неладно.

— А вам што? Не пачпорт спрашивать; в Москве разберут.

— Знамо, разберут… Вона кака каретина царска…

— Што и говорить! Он, може, прынец какой, а мы пачпорт!

Карета, въехав в Москву и исколесив верст пять по шумной столице, въехала во двор дома генеральши Ляпуновой.

На крыльцо выбежала Дуня, радостная, сияющая. Вышла и Китовна.

— Батюшка барин! Федор Иваныч! Заждались мы вас.

Фон Вульф, это был он, со всеми расцеловался. В этом доме все его знали, тем более что он был прежде другом покойного генерала.

Марья Дмитриевна встретила его в зале, да так и повисла у него на шее.

— Федя! Теодор! Друг мой! Наконец-то.

— Да, больше четырех лет не видались.

— Какое время! Какое ужасное время я пережила!

— А давно государыня соизволила на наш брак?

Этот вопрос застал Марью Дмитриевну врасплох. Она смешалась, покраснела. Но ее выручил маленький Петя. Он влетел в комнату, таща за собой деревянную лошадь. Увидев незнакомого мужчину, он остановился в недоумении.

— Петечка! Пьер, иди поздоровайся с дядей, — заговорила Марья Дмитриевна, — не правда ли, какой милый мальчик?

Что-то неуловимое пробежало по лицу Вульфа, когда он увидел этого ребенка.

Почему-то моментально память его перенеслась в далекое детство. В Амстердаме, в доме своего отца, он часто, каждый день, видел в трюмо отражение вот такого же точно мальчика: мягкие льняные волосы, необыкновенно белое, нежное личико и точно такие светло-голубые глаза. И как молния пронеслась перед ним вся его кочующая жизнь с ее треволнениями и несбывшимися надеждами.

Он встал и приблизился к мальчику. Он хотел улыбнуться и не мог. Ребенок попятился назад, глядя с боязнью на незнакомца.

— Ах, Петечка! Чего ты боишься? Дядя добрый.

Мальчик, заворотив своего коня, бегом пустился в другие комнаты.

— У нас никто не бывает из мужчин, оттого он и дикий такой, — пояснила Марья Дмитриевна, — а не правда ли (она оглянулась кругом, в комнате, кроме них, никого не было), не правда, — сказала она тихо, — как он на тебя похож? Вылитый?

— Да, — отвечал Вульф задумчиво, — я как увидал его, так сейчас же вспомнил, что я такого же точно мальчика постоянно видел в трюмо в доме моего отца.

— Это ты, конечно, себя видел?

— Да… Однако ты мне все-таки еще не сказала, получила ли ты от государыни позволение возвратиться мне в Россию?

— Ах, нет, нет, милый, — перебила его хозяйка, — я не хочу говорить теперь о деле, я так рада видеть тебя.

— Кушать готово, пожалуйте, — заспанным голосом проговорил лакей Макар, появившийся на пороге.

XVII. ПОИСКИ СВЯЩЕННИКА

На другой день, утром, в переднюю генеральши Ляпуновой вошел стройненький, высокенький юноша в мундире сержанта. Мундир был с иголочки. Юный сержант смотрел совершенным красавцем: серые, веселые, смеющиеся глаза, густые черные брови дугой, чуть пробивающийся пушок над верхней губой, капризно вздернутый носик — все так и сверкало молодостью, свежестью.

— Генерал у себя? — смело спросил сержантик полусонного Макара, который, как говорится, походя спал.

— Какой генерал? — спросил он, показывая вид, что стряхивает пыль с висевшего в передней платья.

— Генерал-майор Николай Федорович Ляпунов, — пояснил хорошенький сержантик.

— Барин давно умерши, — отвечал лакей.

— А генеральша?

— Генеральша у себя.

— Можно ее видеть?

— А как об вас доложить прикажете?

— Сержант Никитин.

— А по какому делу-с?

— А вот по какому: есть у нее лакей, Макаром зовут, такой лентяй, что походя спит. Так его велено сослать туда, куда он телят не гоняет.

И сержантик звонко расхохотался. Ошеломленный Макар и руками развел.

— Ах, барышня!.. Вот шутница! А я и в самом деле думал, что сержант… Вот озорница!

Дуня продолжала заливаться. Это была она, наряженная сержантом. Ей сшили на днях хорошенькое сержантское платье, а когда портной, снимавший с нее мерку, спрашивал, зачем это барышню наряжают сержантом, то Марья Дмитриевна сказала ему, что скоро в дворянском собрании будет костюмированный бал, и потому она хочет одеть Дуню сержантом. Теперь она нарядилась в этот костюм, подвела себе сажей брови, несколько начернила усики и подшутила над сонным Макаром.

— А что, испугался? — радовалась она.

— Испужаться, барышня, не испужался, а так, сразу-то, и опешил малость.

— То-то, собирайся же, сейчас едем.

— Да я, барышня, готов-с: мне еще вчера ввечеру крепко Китовна наказывала.

Между тем у крыльца уже ждали готовые в путь экипажи, карета четверней и рессорная коляска тройкой, та самая, в которой фон Вульф приехал из-за границы. Вскоре на крыльцо вышли Ляпунова с Вульфом, Дуня в костюме сержанта, Маша и Макар в ливрее. Марья Дмитриевна и фон Вульф сели в карету. Китовна с Петей стояли и смеялись, глядя на переряженную Дуню, которая делала им честь по-военному.

Экипажи двинулись. Вульф сидел молчаливо, с пасмурным видом, а Марья Дмитриевна казалась смущенной.

— Все-таки лучше бы нам ехать в Шклов, к Зоричу, — говорил Вульф, глядя в окно кареты.

— Ах, милый, я незнакома с Зоричем, — возражала Марья Дмитриевна, — да мне и совестно.

— Чего же тут совеститься? Я вас познакомлю.

— Ах, нет, нет, ни за что!

— Но пойми, мой друг, там всего безопаснее венчаться: Зорич прикажет попу, и нас вмиг повенчают.

— Да и в деревне у меня повенчают, священник свой.

— А люди донесут?

— Не донесут.

— Да, легко это говорить! Раз уж я посидел под караулом, да и выслан из России; а как теперь попадусь, так и в Сибирь, пожалуй, угожу.