Нина Сагайдак - Дмитрий Мищенко

Мама и тетя Валя очень смеялись тогда, а Нина смотрела на них и вдруг покраснела. Что тут смешного?

Она так и не поняла тогда, почему взрослые смеялись. Да и как ей было понять, что семь лет — это не такая уж длинная жизнь. Как давно это было…

И вот война. Она разъединила ее и маму кровавой рекой. И кто знает, удастся ли им соединиться теперь? Конечно, Красная Армия освободит и Ленинград и Щорс. А вот удастся ли ей вырваться из лап гестаповских палачей?

Эти ненавистные оккупанты безжалостно, зверски уничтожают наших людей. Не щадят ни женщин, ни детей, ни стариков… И не должно быть пощады проклятым фашистам! Бороться до последней капли крови! Бороться и победить! Вот что нужно сейчас И звать людей к борьбе. «Все, что я сделала, — правильно. В этом правда, самая большая правда. За нее отдали жизнь многие-многие тысячи людей, и тетя Оля, и Мария, и Володя… Володя…»

Под утро Нина наконец забылась в тяжелом сне. Ее разбудил шум. Все обитатели камеры были уже на ногах.

XIV

В десять часов Нину вызвали в тюремную канцелярию.

— Сагайдак? — спросил один из надзирателей, видимо, старший.

— Да, — ответила девушка.

— Тебе передача. Брат ждет у проходной. Если хочешь что-либо сказать ему, напиши.

«Толя пришел», — мелькнуло в голове.

Нина заволновалась, кинулась было сначала к передаче, потом остановилась:

— На чем же написать? У меня и бумаги нет.

— Здесь напиши. — Надзиратель протянул бумагу и карандаш. — Садись и пиши.

Человек этот говорил резко, но не грубо. Нина как-то невольно задержала на нем взгляд.

«Кто он? Я его где-то видела», — пронеслось в голове. Но она тут же склонилась над бумагой.

«Дорогой Толя, — быстро писала Нина своим ровным ученическим почерком, — ты единственный мужчина в нашем доме. Успокой бабушку, скажи ей, что ничего страшного нет и не может быть. Произошло какое-то недоразумение, и только. Я еще не знаю, за что меня арестовали. Если к вечеру не буду дома, принеси мне одеяло и маленькую подушку. До свидания. Надеюсь, до скорой встречи. Крепко целую тебя, бабушку и Лялю. Ваша Нина».

Она сложила листок вчетверо и протянула его надзирателю. В это время кто-то вошел в канцелярию.

— Господин Павленко!

Надзиратель обернулся.

— Подожди, — махнул он рукой вошедшему и велел Нине идти в камеру.

Павленко… Так вот почему ей показалось знакомым лицо этого типа! Ведь он был участковым милиционером… Ну конечно, до войны был участковым милиционером в районе базара… Да… меняются времена, меняются и люди. «По-разному меняются люди», — думала Нина, возвращаясь в камеру.

Через два часа, сопровождаемая тем же надзирателем, она переступила порог большой комнаты следователя. За столом сидели двое офицеров. Одного из них она узнала. Он приходил арестовывать ее, а сейчас перебирал какие-то бумаги; очевидно, собирался вести допрос.

Сбоку у стола сидел какой-то человек в штатском. Он сказал:

— Тебя допрашивают оберштурмфюрер Лингардт и унтерштурмфюрер Краузе.

Как оказалось, Лингардт хоть и с акцентом, но довольно свободно говорил по-украински и не нуждался в помощи переводчика. Тот переводил для Краузе.

— Ты знаешь, за что тебя арестовали? — начал Лингардт, смерив девушку холодным и любопытным взглядом.

— Не знаю.

— Так-таки и не знаешь?

— Откуда мне знать? Пришли и сказали, что я арестована. Вот и все.

Лингардт вынул из папки записку для Толи, написанную Ниной два часа назад, и положил ее на край стола.

— Подойди и прочти. Это ты писала?

Нина взглянула на бумагу, потом на офицера.

— Я писала. Но не вам, а брату.

— А это? — Лингардт вынул из папки еще одну бумагу и с довольным видом положил ее рядом с письмом.

Словно ледяная волна окатила девушку с головы до пят. На столе лежала написанная ее рукой листовка.

— Ну? — Эсэсовец не сводил с нее свинцового, неподвижного взгляда. — Почему ты молчишь? Ты писала?

Молниеносно пронеслась мысль: ничего не подтверждать, ничего не признавать. Признание — это смерть. Сразу, немедленно. Она молчала. Лицо ее заливала мертвенная бледность.

Нина остановила блуждающий взгляд на следователе, потом на Краузе, на переводчике. Тихо и твердо сказала:

— Нет, не я.

— Но ведь почерк один и тот же! — вскипел Лингардт.

— Мало ли сходных почерков. Я не писала, и все.

Лингардт откинулся на спинку кресла и смотрел на Нину уже не только с любопытством, но и с раздражением.

— Ты не хочешь говорить правду? Напрасно. У нас нет сомнений в том, кто писал. Нас интересует, с кем ты писала, кто дал тебе текст листовки, кто входил в организацию, враждебную рейху, кто вами руководит?

Гестаповец вышел из-за стола и, заложив руки в карманы, медленно прошелся по кабинету. Нина молчала.

— Ну, так как же? — остановился перед ней Лингардт. — Будешь сознаваться или вынудишь нас прибегнуть к крайним мерам? У нас есть Мульке. Тебе говорили, кто такой Мульке?

— Мне не в чем сознаваться, я не знаю никакого Мульке.

— Ты злоупотребляешь нашим терпением, девушка. Ты прекрасно знаешь, что говоришь неправду. Мы можем привести сюда тех, кому ты подбрасывала листовки, и они это подтвердят.

— Нет у вас таких людей, — хмуро ответила Нина.

— Подумай о другом, — вмешался Краузе. — Ты молода, у тебя впереди вся жизнь, а эта жизнь в опасности. Расскажешь все — примем во внимание твою молодость, неопытность, отпустим домой. Не признаешься — плохо будет, очень плохо.

Переводчик старательно переводил слова Краузе, глядя на Нину, но не в глаза, а повыше их, на лоб, на пышные волосы девушки.

Стиснув руки, не поднимая глаз, она молчала и, казалось, с пристальным вниманием разглядывает доски пола.

— Ты так, значит? Ну хорошо. Пеняй на себя, — раздраженно произнес Лингардт, а затем стал быстро говорить по-немецки с Краузе. — Уведите ее! — крикнул он затем надзирателю.

Павленко не заставил себя ждать и вытолкнул Нину в коридор.

В камере ее сразу обступили София и другие девушки. Посыпались вопросы. Но она неохотно и вяло ответила им, что ни в чем не виновата, и, чего добивается следователь, так и не поняла. Сказал, что в городе какие-то листовки появились, но она никаких листовок не видела, даже из дому целый день не выходила. Все же знают, что бабушка больна и ей, Нине, приходится все делать по хозяйству, двоих ребят кормить, обстирывать…

Нина уселась на нары и задумалась. Как ей быть, если на самом деле приведут кого-либо из тех, кому она опустила листовки в почтовый ящик, и устроят очную ставку? Отказываться или, наоборот, сознаваться? И что будет, если сознаться? Смерть или только тюрьма, концлагерь? Если бы дело было только в признании ее собственной вины… Но ведь ясно было сказано: следователей интересует не столько ее участие в подполье, сколько имена товарищей по подпольной работе и, главное, руководители. Кто они, где они — вот чего будут добиваться от нее. Как хорошо, что она этого не знает. Но немцы, конечно, не верят, что она никого не знает…

А что, если сказать: действовала по своей инициативе. Нашла листовку на улице и сама написала такую же. Что будет потом? Примут во внимание молодость и помилуют, бросят за колючую проволоку в концентрационный лагерь? Нет. Не примут во внимание молодость, не помилуют. Не вернется она больше в родной дом. Не увидит маму, бабусю, Толю, Лялечку…

Девушки в камере видели, что Нине не до разговоров, и не стали надоедать ей расспросами.

XV

На другой день она проснулась с первой мыслью о том, что ее вызовут к следователю.

Как вести себя? Противиться, стоять на своем — значит, пошлют к Мульке. Сознаться? Ни в коем случае. Это, разумеется, сказки, что по молодости простят. Она не маленькая и хорошо понимает, что будет. Как ни крути, от расправы не уйдешь. Самое главное — это выстоять там, у Мульке… А может, лучше сознаться сразу, сказать, что писала листовку, и не терпеть лишних мук? Может быть, ей следовало вообще сразу сказать: «Я была в отчаянии после того, как ваши солдаты ни за что схватили моего товарища и расстреляли. Не знала, как отомстить за несправедливость, и решила написать листовку…» Может быть, и учтут, что действовала в отчаянии, и смягчат наказание. Она так и не успела принять определенное решение, как вдруг двери камеры широко распахнулись, и надзиратели втолкнули новых заключенных. Нина с изумлением увидела, что это были ее школьные подруги — Зоя Шрамко, Валя Бригунец, Леля Губенко.

— Зоя! — Нина кинулась к девушкам. — Почему вы тут? За что?

Зоя, как видно, еще не опомнилась от страха и на все вопросы Нины отвечала:

— Не знаю, не знаю. Там такое творится — всех хлопцев и девчат из нашего класса арестовывают…