Душевная травма(Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом) - Ленч Леонид Сергеевич

Маргарита Павловна Баранчикова усмехается с той же саркастической загадочностью:

— Нет, она не жалуется. Она тут и тебя, Медвежкина, и этого мастера так расхвалила, что надо вам, выходит, по ордену давать каждому. Скажи мне, Медвежкина, прямо, без утайки, почему это ты персонально просила мастера обратить внимание на платье студентки Сидоркиной?

— Пожалела ее, как девушка девушку… Ну, как человек человека. Уж очень она убивалась из-за этого платья!

— Пожалела, как девушка девушку?! Так, так!.. Ой, не темни, Медвежкина!

— Я даже вас не понимаю, Маргарита Павловна, на что вы намекаете.

Баранчикова снимает очки, протирает стекла носовым платком и, нацепив их снова на короткий упрямый нос, говорит уже не с дребезжанием, а с железным скрежетом в голосе:

— Скажи мне, Медвежкина, что она тебе сунула за эту, как ты сама сказала, персональную услугу? Деньги? Или там духи, конфеты — что?! Признайся прямо, тебе лучше так будет!

— Ничего она мне не совала! Как вы можете так говорить! И тем более она вам письмо, сами говорите, прислала благодарственное.

— Так ты же, наверное, и науськала ее на написание этого письма?

— Она не собака, Маргарита Павловна, как я ее могла науськивать?!

— Хорошо! Все будет проверено! — Баранчикова поднимается со стула. — Дай-ка мне адрес студентки Сидоркиной. На открытке ее адреса нет, тоже, между прочим, подозрительный факт. Найди по корешкам, наверное, помнишь, когда она сдавала заказ? Спросим ее, выясним все это от начала до конца, не беспокойся!

И, словно отвечая на какую-то терзающую ее бедный мозг мысль, она говорит уже не Нюре, лихорадочно листающей квитанционные книжки, а самой себе:

— Я понимаю, когда люди в книге жалоб и предложений делают записи или непосредственно нам жалуются на предмет расследования. Но… так расхваливать наши кадры?! Зачем? Почему?.. Что-то тут не то, Медвежкина, ой, что-то тут не то!..

Записав адрес студентки Евгении Сидоркиной в служебный блокнот, Маргарита Павловна наконец уходит. Нюра сидит за прилавком и не знает, что делать, чтобы заглушить тягостное чувство только что перенесенного стыда и унижения.

В ателье, улыбаясь, влетает хорошенькая блондинка в казакинчике и брючках, с чемоданчиком в руках.

— Здравствуйте, Нюрочка, я опять к вам. Опять у меня неприятности, спасайте!.. Ой, что это с вами? Почему у вас так губы дрожат?

— У меня тоже неприятности. И, между прочим, из-за вас, товарищ Сидоркина. Зачем вы письмо написали, хвалили меня и мастера? Разве я вас просила?

— Я хотела, чтобы вас… как-то отметили!

— Уже отметили. От таких отметин не поздоровится. Садитесь теперь и новое письмо пишите.

— О чем?!

— О том, что вы мне ничего не совали и я вас ни на что не науськивала…

Нервы у Нюры сдают, и она плачет. Громко, навзрыд.

Хорошенькая блондинка моргает подмазанными ресничками и ничего понять не может.

Понять действительно трудно.

НЕЗАМЕНИМЫЙ

Он работает в одном солидном учреждении по ведомству… Впрочем, это неважно, по какому ведомству он служит. Важно другое: он плохой, даже очень плохой работник.

Ему нельзя поручить ни одного более или менее значительного дела: или потеряет необходимый документ, или переврет решающую цифру, или забудет узнать чье-то авторитетное, определяющее мнение. Напутает, напортит, не доведет до конца.

Его ругают, прорабатывают, срамят с глазу на глаз в начальственных кабинетах, публично — на общественных форумах.

О нем пишут в стенгазете в жанре сатиры и юмора, взывая к его гражданской совести.

Ему грозят увольнением, ставят над вид и клеют выговоры с занесением и без один за другим.

А ему все это как с гуся вода! Он твердо уверен, что ничего в его карьере не изменится, что как сидит он на присвоенном ему стуле, так и будет сидеть вплоть до самого своего ухода на пенсию.

Почему он в этом так уверен?

Да потому, что он в этом учреждении незаменим: он, как никто другой, умеет обставлять праздники.

Раз в году, как известно, почти каждая профессия у нас справляет свой праздник. Справляет такой праздник и то учреждение, в котором служит он.

Перед этим знаменательным приятным днем в кабинете главного начальства собираются представители местной общественности.

Все обсудили, все решили — остается нерешенным лишь вопрос об организации праздничного концерта и банкета.

Добродушно посмеиваясь, начальство говорит:

— Ну-с, теперь о духовной и телесной пище. Кому поручим хлопоты по концерту и банкету?

Общественность смущенно переглядывается.

— Лучше Серафима Серафимовича все равно никто другой с этим делом не справится! Проверен, как говорится, в бою!

— Ладно. Уступаю. Итак, концерт и банкет записываю за нашим долдоном.

Боже мой, какую бешеную, неукротимую энергию он развивает в преддверии праздника! Звонит по телефону в концертные организации и на дом к артистам, бегает по базарам и магазинам, добывая то, что обычным путем добыть нелегко.

Он полон вдохновения, азарта, подлинной страсти. Он находчив и умен, эластичен и тверд, где надо — нахален, где робок, но мил. Он — полководец и дипломат, Наполеон и Талейран. Не победить он не может.

И он побеждает.

Все артисты приезжают вовремя. Он их встречает. Он целует ручки артисткам, обнимает конферансье, шутит с весельчаком — чтецом басен. Концерт летит, как ласточка в лазури неба.

Он надел свой выходной черный костюм и украсил лацканы пиджака значками из коллекции сына-собирателя. Со своими мясистыми отвислыми щеками и морщинистым лбом, он стал похож на породистого бульдога, нахватавшего наград на собачьих выставках. Он сидит на концерте в первом ряду. Он сияет и торжествует.

Банкет тоже безупречен и в аспекте выпивки, и по линии закуски. Его хвалят, похлопывают по плечу, обнимают и целуют. Кто-то произносит тост в его честь: «Выпьем, товарищи, за того, кто вложил свой титанический труд в этот роскошный стол».

Он выслушивает тост стоя, с очень серьезным, очень глубокомысленным видом, — он знает себе цену! Начальство, сидящее во главе стола, делает ему милостивый знак бокалом. Начальство тоже довольно и концертом, и банкетом.

К концу банкета он напивается и первым затягивает песню. Он поет: «Распрягайте, хлопцы, коней», «Катюшу», «Туманы-растуманы» и другие хорошие песни. Он поет с душой, хотя и плохо, фальшиво. Но никому до этого уже нет никакого дела. Праздник удался, а одна данном важном этапе — был его душой.

После праздников наступают, увы, будни. И он снова делает то, что делал весь год: теряет документы, перевирает цифры, забывает посоветоваться со специалистами.

Его ругают и срамят.

Главное начальство гремит у себя в кабинете:

— Пора наконец нам освободиться от этого долдона!

Незаметно пролетает год. И вот уже снова праздник на носу. В кабинете начальства собирается местная общественность.

Добродушно посмеиваясь, начальство говорит:

— Ну-с, кому поручим хлопоты по концерту и банкету?

Ясно, кому — Серафиму! Больше — некому!

В ЭЛЕКТРИЧКЕ

Она сидела у окна в полупустом вагоне пригородной электрички и увлеченно читала книжку, переплет которой был аккуратно завернут в белую плотную бумагу.

Он сидел напротив нее и откровенно любовался ею: ее прямыми черными блестящими волосами, ниспадающими до плеч из-под вязаной круглой шапочки, дешевой, но модной, с козырьком, ее прямым носиком, очень самоуверенным, золотистой, египетской смуглостью ее щек и, конечно, ее стройными, крепкими ножками в прочных, основательных полусапожках без каблуков.

Читая, она чуть хмурила тонкие брови, и эта манера чтения особенно восхищала и умиляла его.

«Она тонкая интеллектуальная натура! — думал он восторженно. — Читает не механически, не ради самого процесса чтения, не для того, чтобы убить вагонное время, нет, она переживает и думает — да, да, думает! — вместе с автором».