Спецназ обиды не прощает - Евгений Костюченко

— Что, покойников боишься? — спросил Камыш, по своему поняв его перемещение.

— Ужас как боюсь, — Зубов пожал плечами.

Камыш раскрыл блокнот, щелкнул ручкой и сказал:

— Ну что, больше никто не подтянется, я думаю. Записываю последних.

Щуплый поплевал на сигарету, бросил окурок на оцинкованный пол и раздавил его ногой. Порывшись под свитером, он достал красную книжечку. Камыш переписал в блокнот:

— Ассоциация «Хранитель»… Так, следующий.

Следующим был «седой». Он тоже предъявил удостоверение охранника. Камыш повернулся к Зубову.

Степан Зубов расстегнул плащ и вытащил из-за пояса косметичку. Потянул молнию. Запустил ладонь внутрь.

Пальцы его наткнулись на твердую гладкую книжечку.

Отвлекающий маневр? Почему бы не попробовать…

Он вытащил удостоверение и передал его Камышу. Рука вернулась в косметичку и обхватила рукоять кольта.

— О-Пэ «Мурена», город Балашиха, — прочитал Камыш и сделал запись в блокноте. — Побрейся, Петров, а то сам на себя не похож.

Зубов невольно провел рукой по подбородку.

— Так, эти бумажки вам больше не понадобятся. На фазенде получите новые. Теперь вы работаете в охранной компании «Туранбуран Протект». Получите форму и «кипарисы».

— «Кипарис»? На фига мне эта пукалка? — спросил «седой». — У меня своя «тотошка», родная.

— А у тебя там что? — спросил Камыш у Зубова, показывая на косметичку.

— Кольт.

— Парк юрского периода, — засмеялся Щуплый. — Отцы, вы бы еще «максим» притаранили, или там ППШ.

— Ладно, — махнул рукой Камыш. — Можете таскать железяки с собой, но «кипарисы» все равно получите. Порядок есть порядок. На сегодня работы больше не будет. Мыться, бриться, отдыхать. Так, еще. Запоминайте свои позывные. Это не только для рации. В общении тоже, обращаться только по позывным. «Хранитель», ты будешь Закир. Ты будешь Нури. Петров, ты — Рамазан. Запомнили?

— Легко, — сказал Степан Зубов. — Я Рамазан.

17. Графа учат жизни

Шалаков сидел рядом с водителем, повернувшись назад и положив локоть на спинку сиденья, и говорил. Он говорил непрерывно с того самого момента, когда Клейн перешагнул порог.

Сейчас, сидя между конвоирами и слушая быструю и уверенную речь Шалакова, полковник Клейн удивлялся все больше и больше. Это был совсем другой Шалаков. Мало того, что трезвый. Он еще и рассуждал, и аргументировал, и даже немного смущался, поучая.

— Все ваши проблемы, Герман Иванович, от того, что вы не умеете подбирать себе достойных друзей. Вы меня, конечно, извините. Но в вашем положении, при вашем авторитете, при вашем высочайшем статусе внутри холдинга, как мне представляется, не следовало окружать себя типичными маргиналами. Ведь их поведение непредсказуемо, потому что нет устоев. Устоев нет, понимаете? В результате мы имеем то, что имеем. И где теперь их искать, становится просто неразрешимой задачей, особенно учитывая вашу позицию в этом вопросе. Мне только остается надеяться, что ваша позиция может измениться. Вы же не хотите довести нас до экстремальных каких-то решений?

— Моя позиция вам известна, — сказал Клейн. — Я вашим вчера уже все сказал, а повторяться я не люблю.

— Вчера? Это было так давно, — протянул Шалаков. — С тех пор много изменилось в этом мире. Кто-то родился, а кто-то, знаете, умер. Мир меняется, меняются и наши позиции. Это так естественно. Тем более, что вчера мы были крайне ограничены во времени и в средствах. А сегодня эти ограничения сняты. Здесь у нас хорошие специалисты. Пара уколов, и все. Вы будете говорить, говорить, говорить, а мы будем терпеливо слушать, пока вы, наконец, не скажете то, чего мы ждем.

— Это займет много времени. Очень много.

— Ничего, мы подождем.

«Пара уколов? — подумал Клейн. — Знаем мы вашу пару уколов. Тот, кто остается живым после этих уколов, жалеет, что выжил. У меня здоровое сердце, нормальная печень. Я останусь живым. Это плохо. Зато смогу наговорить такого бреда, что им до конца жизни не распутать. Пара уколов…»

— Как вы узнали, где меня ждать? — спросил он. — И вообще, вы же думали, что я сгорел.

— Мы так не думали, — сказал Шалаков. — Ваша смерть, знаете, не входит в наши планы. По плану вам полагалось остаться живым и ехать в Баку, несмотря на запрет Президента.

— Что я и сделал, как последний идиот…

— Да нет, вполне нормальный ход. Если бы мы вас не подтолкнули, вы бы так и сидели дома и звонили бы в город Баку. Вы же никогда не нарушаете приказы начальства, так? Как видите, все было рассчитано на психологическом уровне.

— И кто же это рассчитал?

— Специалисты, — ответил Шалаков. — У нас все делают специалисты. Было бы время, мы бы сняли информацию прямо у вас дома. Но вы сразу показали, что с вами придется возиться. А возиться было уже некогда. И было принято решение вас использовать. Правда, мы вас потеряли на какое-то время. Наверно, вы летели через Москву, да? Как же я сразу не догадался… Впрочем, важен конечный результат, а он положительный. Для нас.

«Вранье, — решил Клейн. — Врет Мишаня. Тоже мне, психологи. Вся их психологическая работа — окружить мой труп признаками депрессии. Картину создать для ментов. Пришел уволенный начбез домой, напился с горя, заснул с сигаретой и сгорел. А другая пара психологов имитировала ограбление Зубова. Ромку тоже, наверно, как-то хотели психологически обставить, да он не дался».

— Не очень-то он положительный, этот ваш результат, — сказал Клейн. — Вам же пришлось раскрыться.

— Ну и что? — сказал Шалаков.

«Действительно, ну и что? — подумал Клейн. — Кому я успею рассказать про все это? Не добили в Питере, добьют здесь, только и всего».

— Ладно, и все-таки как вы узнали, где меня встречать?

— Адрес этот? Да вы сами и сказали, — улыбнулся довольный Шалаков.

— Ничего я не говорил. Не мог я вам его сказать.

— Нам не мог, а другу своему — мог. Не надо было вам звонить в Баку с трубки холдинга. И обратите внимание, Герман Иванович. Ведь вы считаете этого Гасанова своим другом, не так ли? И это уже тенденция. Он такой же маргинал, как и остальные ваши друзья. В солидном возрасте, а карьеры не сделал. Ни должности, ни семьи, ни машины. А когда человеку нечего терять, он становится непредсказуемым. Кстати, это ведь по его милости нам пришлось все свернуть. Могли бы сейчас не трястись в машине, а спокойно беседовать в уютной квартире вашей подружки. И ей было бы спокойнее, и ребенку. Но он поднял шум. Хотя его предупреждали из управления. У него есть прямое указание непосредственного начальника. Не препятствовать следственным действиям. А он? Шум, скандал, чуть ли не в драку полез на наших сотрудников. И этого дебошира вы называете своим другом? Не умеете, не умеете вы друзей выбирать, Герман Иванович.

«Друзей не выбирают, — подумал Клейн. — Это было бы слишком просто. Друзей нам выдает Самый Главный Старшина вместе с оружием, патронами и сухим пайком».

Эта мысль позабавила его, хотя и напугала немного. О Самом Главном Старшине он вспоминал только два-три раза в жизни, причем жизни тогда оставалось совсем немного. Почти как сейчас.

А Гасанова он не выбирал. Гасанова ему дали проводником, когда спецназ лазил по бакинским чердакам в поисках снайперов. Это было абсолютно безнадежное дело. Кто-то стрелял — и в солдат, и в гражданских — с крыши дома. Если бы подняться на эту крышу сразу, еще можно было на что-то надеяться. Но группа Клейна обследовала точки, откуда стреляли два-три дня назад. Абсурд, глупость. Или подлость. Если не чья-то блестящая работа.

Там-то, на чердаках, Гасанов и раскрылся. В городе был траур, на солдат смотрели косо и армяне, и азербайджанцы. «Почему вы не вошли в город, когда нас резали?» — упрекали одни. «Почему вы начали убивать нас, а не погромщиков?» — упрекали другие. Гасанов не упрекал. Он обнюхивал чердаки с маниакальной жадностью, пытаясь найти какие-то следы. Сейчас, спустя много лет, Клейн понимал, что Гасанов охотился на зверя, которого потом — в Бендерах, в Чечне, в Таджикистане — назовут «третьей силой».

Он видел тогда студентов, погибших от выстрелов сзади. Парни стояли в оцеплении, чтобы грудью и голыми руками остановить советские танки. Танки все равно прошли, а парней свезли в морг, и опер Гасанов зафиксировал — входные отверстия пуль в затылке, в спине, в шее, снова в спине. Кто стрелял по ребятам сзади? Мы не стреляли, сказал ему Клейн, ты мне веришь?

Гасанов никому не верил, но здесь он согласился. Потому что у каждого убитого студента в кармане брюк лежала записка с адресом родни. Не паспортные данные, а именно адреса родни, то есть тех, кто должен был похоронить их до заката. Кто-то знал, что ребята погибнут сегодня. Кто-то все это устроил, и его надо было найти.

Ничего они не нашли. Если не считать, что на той войне они нашли друг друга.