Владимирские Мономахи - Евгений Салиас

Аникита Ильич положительно любил, чтобы пьяный ему нагрубил, его изругал, попрекнул в чем-нибудь или просто насмеялся над ним.

Разумеется, находились ловкие молодцы, актеры, которые пользовались этим. Но это было очень опасно. Старик был сметлив и чуток, пьяного человека будто изучил, и фальшь, обман, комедию с собою тотчас угадывал. Актеру, конечно, приходилось очень худо, почти хуже, чем подвыпившему в будни. Сознательное оскорбление наказывалось солдатством, а один раз было наказано высшей мерой. Человек пропал без вести…

Рабы глухо, опасливо, тайком говорили друг дружке, объясняли незнающим, что это за притча, что человек «был и сплыл»… Сданного в солдаты если не видали потом, то слыхали о нем от других, видевших, где и что он… Засеченного насмерть хоронили, и могилка была на виду… А был человек и сплыл, ни виду его, ни слуху, ни духу, — было дело особое и особо страшное.

— Помилуй Бог! Этакое, даже если до царицы дойдет, то барин Аникита Ильич, как ни велик и важен, как ни именит, и богат, как ни грозен и смел с начальством, а сам в ответ пойдет…

— Уж лучше во сто крат помереть под розгами, нежели этакое!.. — говорили робко бывшие беглые и приписные рабы, боязливо крестясь.

Зато все заводские от мала до велика опасались одного человека, как самого врага человечьего, дьявола, и косились на него или брали в сторону, чтобы лучше и на глаза ему не лезть.

— Когда пропадет человек, то это его рук дело! — говорил народ.

А чьих рук было темное дело — был Змглод.

Осмотрев пожарище, распорядившись о новой быстрой постройке домов для погорельцев, Аникита Ильич тотчас двинулся домой, чтобы успеть все-таки погулять в саду перед обедом. А ему приходилось еще перед этим побывать у сына да заняться парнем-болтуном.

Вернувшись в Высоксу и войдя в дом бодрый и веселый, Аникита Ильич, проходя мимо передней, где дежурила «дюжина», вдруг остановился и спросил с порога:

— Слыхали вы, братцы, что ваш барин Аникита Ильич Басман-Басанов бузу какую-то пьет?

Дежурная дюжина, взятая врасплох огульно, призналась и повалилась в ноги, чуя беду.

— Слышали, батюшка Аникита Ильич. Виноваты…

— За то, что слышали, я вас не трону, — сказал барин. — А говорил ли кто из вас сам этакое?..

— Не говорили… Никто… Ни один… Накажи Господь!

— А кто же в Высоксе это говорил?

Дюжина называла тотчас, конечно, того же парня Сеньку Лопоухого.

Поднявшись к себе, через полчаса Аникита Ильич снова вышел из своих комнат в большой коридор. Здесь было уже собрано человек с полсотни дворовых, а впереди всех стоял молодой парень бледный, как смерть.

Барин, выйдя, стал перед ним усмехаясь.

— Ты Сенька Лопоухий? — спросил он чересчур тихим голосом.

Парень бросился в ноги и только завыл благим матом, не имея сил произнести ни единого слова.

— Вставай… Ну… эй, вы! Поднимите!

Парня силком подняли и держали, потому что от страха он валился, как мертво-пьяный…

— Ты говорил, что я бузу пью…

Сенька все-таки отвечать не мог. Язык не повиновался.

— Масеич, подай…

Масеич, стоявший тут же, подал на подносе заготовленные графин и стакан.

Барин налил в стакан чего-то мутно-белого вроде молока и объяснил…

— Буза — питие мерзостное и его, кроме турки, никто не пьет, потому что, кроме турчинова живота, ничей живот питья этого не одолевает. Стало, и я пить бузу не могу… А чтобы вы знали и видели, что буза творит с человеком, я вот, приказал ее состряпать и на самом выдумщике вам показать. Пей! — прибавил Басанов, протягивая парню стакан.

Но Сенька Лопоухий не двигался и, казалось, ничего не понимал. Несколько услужливых холопов взялись за него. Десять рук протянулись… Одни держали голову, другие шею, третьи пальцами раскрывали парню рот…

И все, что было в стакане, очутилось у Сеньки в глотке и в животе…

Через полчаса малый, внизу, в передней, окруженный дежурной дюжиной, катался по полу и орал, корчась в судорогах. Никто его не трогал. Уже выйдя от сына, Аникита Ильич приказал свести парня к доктору Вениусу с просьбой, нельзя ли помочь ему и излечить от бузы.

Разумеется, доктор-немец, не смевший из боязни за себя перечить Басанову, дал утром небольшую дозу чего-то ядовитого, но приготовил и противоядие. Барин предупредил его в утренней записке, что когда опоенный «достаточно накричит», то он его пришлет для излечения, так как смерти его не желает.

Аникита Ильич отнесся к болтуну мягче, потому что не Сенька этот бузу выдумал, а кто выдумал, тот давно был достойно наказан.

За обедом, однако, Басанов стал задумчив и молчалив по особенному поводу, случавшемуся раза два в неделю. За столом, как всегда, среди кучи приживальщиков, сидела одна молоденькая девушка, на которую Аникита Ильич за последние месяцы не мог равнодушно и хладнокровно взирать. Иногда же она просто раздражала его и делала суровым.

«Просто, что ни день, то краше! — думал он теперь, косясь в ее сторону. — А сегодня совсем королевна какая!»

И угрюмое расположение духа явилось тотчас. Причина же была та, что на эту сильно нравившуюся ему приживальщицу у него не хватало духу посягнуть. А эта борьба с самим собой продолжалась уже месяца четыре. И что останавливало его, он сам не знал. Людское осуждение? Ему было это всегда трын-трава. Нет. Что-то иное… Какая-то боязнь…

Однако, встав из-за стола и перейдя в китайскую комнату, в сопровождении всех обедавших, Аникита Ильич не сел на диван, как всегда, а, подойдя к отворенному окну, подозвал к себе старую девицу Улиту Васильевну Ильеву и сказал ей тихо:

— Приходи ко мне нынче часу в десятом наверх. Дело есть до тебя. Поняла?

— Слушаю-с, — отозвалась она, удивляясь и робея.

— Не через винтушку, а через большой ход… — объяснил Басанов. — Ты не красотка какая, чтобы таиться и тайными ходами ходить… Братцу ничего не сказывай. Поняла?

— Слушаю-с, — так же боязливо ответила Улита Васильевна.

И в этот же вечер после ужина Аникита Ильич, собираясь уже ложиться спать, принял у себя в кабинете старую девицу, сильно смущенную, и объяснил ей свое дело, объяснил откровенно, вдобавок кротко и как-то жалобно…

Ильева узнала, что ее племянница так околдовала Аникиту Ильича, и уже давно, что он бился, бился и решился наконец заговорить.

— Я ее, не то что других разных, озолочу… — сказал Басанов с чувством. — А если она да зачнет, то прямо, вот перед Богом божуся, женюсь…

Улита Васильевна, страшно взволнованная совершенно неожиданным объяснением и важным открытием, даже не знала, что и отвечать.