Звезда Тухачевского - Анатолий Марченко

Очередную рюмку Сахаров опрокинул в рот не закусывая.

Колчак, облаченный в английский френч с русскими погонами, стоявший чуть поодаль, не слышал этих слов, да и в том не было надобности: все, что касалось его предстоящего восхождения на трон, было уже оговорено с Ноксом еще во Владивостоке. Внешне он выглядел сейчас невзрачно и мало походил на будущего всесильного диктатора.

«Счастливчик, рыцарь удачи, — судорожно, с неуемной завистью подумал Сахаров, глядя на адмирала. — Приехал на готовенькое из Харбина, незаметненький, в штатском платье, вроде бы ни на что не претендующий, и всех обвел вокруг пальца, стервец».

Сахаров припомнил, как он, встретившись с Колчаком на третий день после его приезда, проговорил с ним до поздней ночи.

За окнами хлестал дождь, взвизгивал ветер. Колчак, зябко поеживаясь, подробно рассказывал о своих поездках в Америку и Японию, о положении на Дальнем Востоке, доказывал, что без союзников русской армии крышка, ни о каких победах над большевиками без иностранной помощи немыслимо и мечтать.

«Еще один паникер, у нас и без него таких хватает», — с неприязнью подумал Сахаров. А вслух сказал:

— Впрочем, Александр Васильевич, основания для уныния есть. Казань отдана большевикам. Пал Симбирск. И взял его — не поверите своим ушам — какой-то бывший не то подпоручик, не то поручик Тухачевский, правда, с третьего захода, но взял.

— Тухачевский? — Колчак презрительно скривил тонкие губы. Он задумался, завороженно глядя, как сверкают угли в камине, и наконец продолжил: — Меня всегда удивляло и возмущало это противоестественное явление: как может человек дворянского происхождения, офицер, переметнуться к этой большевистской своре. Фантасмагория какая-то! Я ненавижу перевертышей, какими бы благими намерениями ни оправдывали они свое гнусное предательство. Променять эполеты, променять честь гвардейского офицера черт его знает на что! Да, я ненавижу перевертышей всеми силами души!

— На первый взгляд, это загадка со многими неизвестными, — развивая тему, сказал Сахаров. — Но это, повторяю, лишь в первом приближении. А на самом деле и ежу понятно: элементарная погоня за карьерой. Чистейшая проза! Предложите вы этому Тухачевскому и ему подобным высокие посты в нашем правительстве — думаете, они откажутся? Примут ваше предложение, за милую душу примут, да еще и своих любимых большевичков пошлют по известному адресу.

— Рискованная ставка. — Колчак мало прислушивался к словам генерала. — Неужели этим перевертышам не ясно, что большевики все равно, пусть они им сапоги лижут, не признают их своими и никогда не поверят в то, что они искренне им служат?

— С фронта поступают тревожные вести, — перешел к более жгучей и злободневной теме Сахаров. — Недавно полковник Лебедев, выполняя мое поручение, объехал фронт, встречался с генералами Дитерихсом, Ханжиным и Голицыным. Побывал и у небезызвестного чеха Гайды[16]. И все они в один голос говорили о необходимости скорейшей замены Директории единоличной военной властью.

— Вы разделяете это мнение? — выстрелил в него вопросом Колчак.

— В сущности, это назрело, — не очень уверенно ответил Сахаров. — Да вся беда в том, что нужен подходящий для этого великого дела лидер. Где его взять?

— Неужто великая Россия уже оскудела военными талантами? — едва ли не с возмущением спросил Колчак. — На этот вопрос я со всей решительностью отвечаю: — Нет, не оскудела!

И вот теперь, на банкете, после откровений Нокса, Сахаров прозрел: «Идиот, неужто ты сразу не понял, что именно они, эти надменные и хитроумные англичане, и привезли сюда Колчака, начиненного адским тщеславием, как динамитом? И что этот сгорающий от тщеславия и жажды власти адмирал сидит в кармане ноксовского френча?»

Чтобы хоть как-то подавить эту неприятную, леденящую его душу мысль, Сахаров снова стал припоминать тот ночной разговор с Колчаком.

— А какова позиция Гайды? — неожиданно спросил Колчак.

При упоминании этого имени у Сахарова перед глазами возник ставший вдруг едва ли не мировой известностью чех: длинное сухощавое лицо, схожее с цирковой маской, бесцветные водянистые глаза, в которых, однако, проступала хищная воля. Упрямые складки щек столь же упрямо ниспадали на огромный рот с чувственными губами. Гайда был одет в форму русского генерала, но без погон. «Видимо, снял погоны в угоду чешским демократам», — брезгливо подумал Сахаров. Его раздражал тихий, размеренный, едва ли не девически-нежный голос этого громилы, в котором, однако, звучали упрямые честолюбивые нотки и хорошо прослушивался легкий акцент.

— Россия не доросла до парламента! России нужна только монархия! — Гайда говорил короткими, отрывистыми фразами. — Но монархия с хорошей демократической конституцией — в будущем. Пока же — только монарх. Немедленно — военную диктатуру! К чертовой матери слюнтяев! Надо найти русского генерала, который не побоится ответственности и возьмет власть в свои руки. Такого генерала я поддержу всеми своими полками!

…Пересказав все это Колчаку, Сахаров решил, что пришел момент укротить свою многоречивость и послушать собеседника, чтобы, пусть хотя бы отчасти, узнать его цели и стремления.

— Я тоже не раз слышал: покажите нам того, за кого и с кем Россия захочет воевать, — заговорил Колчак, будто понявший подлинную суть молчания Сахарова. — Нас будут бить и побеждать до тех пор, пока мы не явим народу такого человека. А тому, что нас сейчас гонят в шею из русских городов, — причин множество. Посмотрите на нашу интеллигенцию, генерал. Одно из главнейших ее преступлений в том, что часть интеллигенции национальную гордость просмотрела, проспала и проболтала, другая же часть в припадке бешеного садизма втоптала свою национальную гордость в грязь. Да русского интеллигента хлебом не корми, только дай ему вволю самого себя оплевать. Самооплевывание — излюбленнейшее занятие наших интеллигентов.

— Дело не только в интеллигенции, — пылко заметил Сахаров. — Русский мужик, тот самый, который воюет под нашими знаменами, — вот в чем суть вопроса. Наш русский мужик даже не сознает, что такое национальная гордость, с чем ее, черт возьми, едят! Он видит только свою деревню, причем не дальше ее околицы. Да чтобы ему землицы было поболее. Разве наш солдат понимает смысл войны за Россию? Да ему дела до нее нет. Солдаты так и говорят, что, мол, до нас, скопских или калуцких, война не дойдет — далеко!

— Вся эта дряблость — из-за отсутствия диктатуры, — уверенно подытожил Колчак.

— Как с такой армией идти в бой? — возмущенно спросил Сахаров. — Взгляните хотя бы на этот хваленый чехословацкий корпус. Солдаты бродят без погон. Даже офицеры — с копнами длинных кудлатых волос. А каков взгляд! — злобный, ненависть так и хлещет через край из их наглых глазищ. И черт побери, руки вечно в карманах: не дай Бог по старой привычке отдать честь офицеру.

— Одна надежда на помощь союзников, — думая о своем, прервал его Колчак.

— А вы верите в союзников? — взорвался Сахаров. — Мы, русские люди, своей кровью и своими жертвами хотим спасти и возродить родину. И вот у нас, пользуясь нашим бессилием и холуйством перед любым плюгавеньким иностранцем, появилось семь нянек, причем не русских — добрых и родных, — а семь иностранных гувернанток! И каждая из них считает себя самой умной и способной помочь «этим русским». Но они же ни черта не смыслят в России, в русском народе! И в результате мы окажемся не только без глаза, помните поговорку — «у семи нянек дитя без глаза», но и без рук и ног.

— Суровый прогноз, — насупился Колчак. — Но без союзников мы лишимся не только глаз, рук и ног, как вы изволили выразиться, но и головы.

— А не возглавить ли правление вам? — решил осторожно прощупать собеседника Сахаров.

Колчак посмотрел на Сахарова так пристально, будто увидел его впервые в жизни.

— Моя стихия — море, — негромко, но душевно произнес он, будто собирался читать лирические стихи, — И еще — страсть к путешествиям. Но где же здесь, в этих сибирских просторах, море, генерал?

— Как же, наслышан, — торопливо сказал Сахаров. — Вам на роду было написано стать великим мореплавателем. Но до путешествий ли ныне, Александр Васильевич? Россия-то матушка кровью умывается.

— Бремя диктатуры — тяжелое бремя, — философски заметил Колчак, уклоняясь от прямого ответа. — А знаете, — его мрачные темные глаза загадочно сверкнули волчьим блеском, — союзники пытались исповедовать меня.

— И на какую же тему? — не скрывая любопытства, тут же спросил Сахаров.

— Не догадаетесь, — усмехнулся Колчак. — На тему, какой я демократ.

— И каковы же результаты этих изысков? Что вы им ответили?

— Я им ответил, — засмеялся Колчак, — что, во-первых, намерен созвать Учредительное собрание, или, вернее, Земский собор. Но лишь тогда, когда вся Россия будет очищена от большевиков и в ней установится правопорядок. А до этого о всяком словоговорении не может быть и речи. Во-вторых, я им ответил, что избранное при Керенском Учредительное собрание не признаю и собраться ему не позволю, а если оно вздумает собраться самочинно — разгоню! Тех же, кто осмелится не повиноваться, — повешу! — Колчак рассмеялся еще громче.