Клуб любителей фантастики, 2003 - Вячеслав Куприянов

Я прокрался к реке и остановился под старой яблоней, улыбаясь во весь рот, словно нашкодивший школьник. Кто-то сидел на поваленном телеграфном столбе очень далеко за развалинами и деревьями. Неподвижно. Какая разница…

Трава ожила, и я тихонько свистнул, всматриваясь.

«…она встречается она и сейчас встречается с ним она нашла его когда ты встретил меня и у них все началось снова и девочка знает она заходит к нему и называет его папа а ты дурак если думаешь что твое благородство кто-то оценил потому что кроме меня ты никому не нужен. Алина говорит, что у тебя не все дома и ходила в юридическую консультацию чтобы узнать как лучше с тобой развестись чтобы не делить квартиру, можно ли объявить тебя психически больным и оформить над тобой опеку…»

— Кто это?! — наверное, я крикнул слишком громко, потому что человек, сидящий на поваленном столбе, оглянулся, и я узнал майора.

— Вот это встреча! — он встал и пошел ко мне, улыбаясь, а голосок внутри головы вдруг захихикал: «…ну конечно как же, ты думаешь он рад тебя видеть а на самом деле он тоже думает что ты дурак кстати это он и есть познакомься с отцом своей дочери помнишь он спрашивал тебя о ней так вот пока ты тут ходишь и свистишь вместо того чтобы просто постоять и подождать меня он приходит к Алине и они вместе лежа на вашей кровати думают как бы от тебя избавиться…»

— Ну-ну, здравия желаю, — я сунул руки в карманы штанов. — Как служится, товарищ майор?

— Нормально, уважаемый. Я тут вашу дочку снова видел. По-моему, она за вами немножко следит.

— Да что вы?.. Вот как. Но только не мою дочку, а вашу, товарищ майор.

Он осекся и несколько секунд молчал. Потом ухмыльнулся:

— Ну, что вы. Зачем же так. Ну, было. Давно!

— Примерно вчера?

— Ага, вы так ставите вопрос… Это девчонка болтает? Да?..

Все-таки она — ваша. Со мной она так, постольку поскольку. А вас любит. Вы ведь вырастили ее. А Алина…

— Алину я не держу. Между нами, я ее никогда особо и не любил. Доброе дело хотел сделать, а оно вон как обернулось.

— Зря вы так. Давайте уж цивилизованно решим…

— Нет, — сказал я и ударил.

Он упал неожиданно легко, словно ватная кукла, и остался лежать, удобно устроив голову на обломке бетонной плиты, как на подушке. Все заволокло туманом, и вдруг из-за песчаных куч резануло солнце.

«…вот и умница вот и хорошо так и надо было сделать теперь по крайней мере одна проблема решена а я тебя никогда не подведу не зря же ты меня искал и я больше не сержусь что ты бросил меня одну ты раскаялся и понял что не можешь без меня жить а теперь пошли решим остальные проблемы и все мы будем свободны вот я вот вот вот…»

Она стояла в мокрой от росы траве, ярко-белая, сверкающая на утреннем солнце, нарядная, размером чуть больше телефонного аппарата, и я вдруг ощутил странную слабость и покой, словно меня качала на руках мать.

— Откуда ты? Откуда вы все? — только и спросил я. Она не ответила, потому что по саду, перепрыгивая через какие-то бетонные блоки и груды битого кирпича, неслась во весь опор дочь Алины в шортах и цветастой пижамной майке встрепанная и насмерть перепуганная. Я протянул руки, поймал дрожащее тело, прижал к себе голову, поцеловал в волосы, успокаивая:

— Ну, ты что? Ты что?

— Папа! — всхлипывая, бормотала она. — Пойдем! Пойдем отсюда! Я все знаю. Никому не скажу. Будем считать, что он просто упал. Я никому!.. Только пойдем! Ты что, не понимаешь, — целые поселки не выселяют просто так! Это смертельно опасно! Они… они… если поддашься, тебя просто не будет! Они и меня пытались обработать. Это же страшная сила, папа!

— Да ты посмотри! — я развернул ее за плечи и показал на Мавель. — Какая же это сила? Видишь, какая она маленькая? Это просто мой друг. Я ее очень давно искал…

— Конечно! — со злой обидой отозвалась моя падчерица. — Они именно друзья. Как собачки! На все для тебя готовы. А ты подумай — зачем?.. Это ты такой добрый, что готов был жениться на женщине, беременной неизвестно от кого, да которая, к тому же, тебя не любит и не уважает, а просто соседских усмешек боится! А они — не такие. У нас в школе одна завелась, так теперь хоть не ходи туда! У всех крыша поехала. Морды друг другу бьют, матерятся, злые все… В Москве, говорят, полно этих твоих «друзей», они там в домах, в метро, везде… Я думаю, они или с другой планеты…

«… нет нет нет…»

— …или здесь образовались… да это неважно, главное, что это ведь не животные, не люди, с ними нельзя по-человечески! Не верь ты этой гадости!..

Я видел, что ей страшно. Что она с трудом сдерживает этот страх, бьющий через край ее души.

— Папа! — умоляюще сказала она. — Неужели ты не понимаешь, почему жизнь стала такой скотской? Никому ничего не надо, никто никого не любит, никто никому не нужен… Сидят сотни тысяч… да миллионы зомби, уткнулись в говорящие ящики и отключили мозги… Этим же., им же не надо, чтобы мы друг друга любили, чтобы у нас душа была… им надо, чтобы мы любили только их… тогда им хорошо..

— Ерунду ты говоришь, — я ласково взял ее за плечи и чуть отстранил от себя. — Что на тебя нашло?

— Папа, — укоризненно повторила она. Мои пальцы легли на ее тонкую шею и чуть сдавили ее. Я хотел только одного: чтобы она замолчала.

— Ничего не говори — попросил я. — Просто посмотри на нее. Пока ты переваривала известие о том, что я, оказывается, тебе не отец, а твоя мама устраивала свою личную жизнь, вот эта крошка любила и ждала меня…

— Правильно. Они и выискивают таких. Одиноких, никому не нужных. Особенно часто липнут к женщинам. Живет себе такая тетка, дети у нее, хозяйство, стирка, готовка, телевизор. Пока она суетится, в ней вроде бы есть необходимость. А помрет — и не заплачет никто по ней. И она это понимает. Муж ее давно не любит, дети ею пользуются, а тут приходит вот такая крошка…

— И что же тут плохо о?

— …или вот тот же дядя Костя, к которому ты неудачно в гости сходил. Не было детей, жена пилила, мать по врачам гнала, мужики за глаза сплетничали… Или дурешка эта, которая тебе твою погибель продала. Мать у нее пьет, водит к себе кого попало, отец неизвестен, изнасиловали ее недавно… а девке быть как все хочется, вот и придумывает себе то одну семью, то другую, и в каждой обязательно папа, а у самой на мороженое не хватает и выхода никакого, только в детдом…

— Деточка!

— …или даже ты. Ты-то знал, что я не твой ребенок. И знал, что мама тебя только терпит. И сын у тебя, по-моему, все-таки идиот, ты уж извини. Судя по его выходкам..

— Ты заткнешься или нет?! — заорал я.

— Послушай, — терпеливо сказала она. — Есть масса людей, к которым они никогда не прицепятся. Ни за что. Потому что эти люди счастливы и без них. У них главное есть: они кому-то нужны. Вот я, например. Ты не знаешь, а Юра меня любит. И я его люблю. Поэтому никакие крошки с шестеренками..

Я сдавил ее горло сильнее, ощутив, как судорожно бьются под пальцами тонкие артерии. Она попыталась сглотнуть, потом выдавила через силу, краснея и ловя воздух.

— Скоты мы все-таки… друг с другом, как звери… а эту гадость любим… жалеем… Папа, нет, не надо!!!

Она вцепилась в мои руки, пытаясь оторвать их от себя, словно это были две змеи. Брызнули слезы. И вдруг обмякла — так быстро… Я подержал ее еще немного, полминуты, не больше, и уложил в прохладную сырую траву. Из кармана ее шорт что-то выкатилось, я поднял и увидел крохотную копию Мавель в детстве. Мертвую, раздавленную каблуком.

Несколько секунд я бездумно сидел у босых ног дочери, держа на ладони немую игрушку. Потом встал, взял Мавель на руки и посадил себе на плечо. Она устроилась и начала напевать мне на ухо тонким мелодичным голоском. Я успокоился.

Утро только начиналось, и мне нужно было успеть домой до того, как проснется Алина — моя проблема номер три, и сын — проблема номер четыре. Первые две уже не занимали мои мысли.

Кто-то стоял на гребне насыпи, взъерошенный, лохматый, в нескладно сидящей одежде, и тень его казалась невозможно длинной. Он смотрел на два освещенных солнцем тела, на меня, на Мавель, на мертвый поселок, и тихонько насвистывал.

Он тоже кого-то звал.

ДРУГОЙ

КРАСНЫЙ ЦВЕТ

Не помню дня — помню только, что был апрель. Мой любимый месяц. В изобилии теплых лучей просыпались зародыши листьев, и земля была, как шоколад. Плыл дымок, особенный, весенний. Бледные после зимы лица боялись солнца.

Помню качели: скрип, скрип… Ржавые цепи, рассохшееся деревянное сиденье. Внизу — прозрачная лужа. Тень, как маятник, на старой кирпичной стене, изрисованной несколькими поколениями детей.

Вот твоя дочь, сказала располневшая тетка, бывшая когда-то моей любимой. У тебя пятнадцать минут, добавила она. И ушла, переваливаясь.