Кандибобер(Смерть Анфертьева) - Виктор Пронин

— Не уверена, Вадим.

— Ладно, не будем об этом. Раздевайся. — Анфертьев сделал паузу, понимая рискованность своего предложения. — И пойдем поужинаем.

— Это далеко? — спросила Света, и в ее голосе было облегчение.

— Здесь, в ресторане, на первом этаже.

— Ты разоришься. И тебя посадят в долговую яму. Я буду носить тебе передачи. Биточки из нашего буфета. А однажды принесу тебе в яму увеличитель, и ты сможешь потихоньку погашать свои долги.

— А тебе не пришло в голову принести вместо увеличителя веревочную лестницу?

— Анфертьев! — шутливо ужаснулась Света. — У тебя преступный образ мышления.

«Скажите, Светлана Николаевна, — медленно проговорил Следователь, — вы подозреваете кого-нибудь?»

«Нет. Никого».

"Не торопитесь так отвечать. Вы полагаете, что подозревать — это низко, подло, и потому даже думать об этом не хотите. Напрасно. Ведь Сейф-то пуст.

Пятьдесят тысяч ахнулись. Значит, для подозрений есть основания. Отвечать вам. И скамья подсудимых дожидается вас. Мне говорили, что вы были достаточно близки с этим фотографом... Как его... Анфертьевым, верно?"

«У нас и сейчас неплохие отношения».

«Вы не замечали за ним...»

«Нет».

«Понимаю. Вы сказали бы нет, даже увидев его с деньгами у Сейфа».

«Да».

«У вас не было с Анфертьевым разговора о том, что неплохо бы начать новую жизнь, что неплохо бы...»

«Нет».

«О чем же вы говорили?»

«Ни о чем». «Молчали?» «Нет, мы говорили ни о чем».

— Там играет музыка, и мы сможем потанцевать. Должен же я где-то блеснуть своим новым галстуком. В Запорожье такого нет ни у кого. Ко мне подходили прямо на улице и предлагали за него большие деньги. А один просил хотя бы на вечер. Я могу сдавать его в аренду.

— Но это будут нетрудовые доходы. Конституция против. И потом, я не хочу видеть этот галстук на чужой шее. Она осквернит его.

Этот разговор может показаться игривым и пустым, но это не так. Они говорили серьезно, ни тени улыбки не промелькнуло на их лицах. Главное заключалось не в словах, им важно было преодолеть отчужденность, вызванную казенными запахами гостиничного номера, нужно было погасить преступность самой встречи, за которой раскачивалась тень предательства и измены.

Да, мы можем обо всем говорить свободно, по ходу вспоминая забавные анекдоты и смешные случаи о прыжках с балкона, сидении в шкафу, стоянии на одной ноге под вешалкой, мы готовы назвать это истинным достоинством мужчины или женщины, умеющих подняться над предубеждениями толпы, ценящих свои чувства и свою искренность. Но только Богу известно, насколько это сложно, мучительно, тягостно, когда дело касается нас самих. А если это нам не сложно, не мучительно, не тягостно, то о чем речь? Тогда об этом и говорить не стоит.

Тогда, ребята, что-то очень важное кончилось в нас... Или кончается...

Ужин в ресторане.

Еле сдерживаемое пренебрежение жирного официанта в отвратительном, замусоленном галстуке, громыхающий оркестр, жаждущий заказов и подачек, развеселая компания пожилых пьяных женщин, отмечающих какой-то свой конторский праздник, — для них ужин кончится слезами и надрывными песнями, упившийся командированный, который после каждой рюмки смотрел на женщин все доброжелательнее и заинтересованнее, нарядные, румяные, плотные мальчики, решившие в этот вечер хватить красивой жизни. Анфертьев и Света несколько раз станцевали и были благодарны этому надсадному оркестру, который избавил их от необходимости что-то говорить. Потом, притихшие, поднимались по мягкой ковровой лестнице, понимая, что каждая преодоленная ступенька неумолимо приближает их к тому запретному, к чему они катились второй год. Молча, пряча глаза, прошли мимо напряженного взгляда дежурной.

Первым по коридору был номер Светы. Она остановилась, нашла в сумочке ключ, открыла дверь. Анфертьев вошел следом. И, обняв Свету, подумал: как странно поцелуй меняет лицо женщины, в нем появляется отрешенность, одухотворенность.

Нет, не будем заглядывать в чужие спальни, показывать свою осведомленность или богатство воображения. Может быть, это интересно и поучительно, но к нашему повествованию не имеет никакого отношения.

А кроме того...

Что делать, Автор в силу некоторой испорченности мышления, но без злого умысла дал понять, что между Светой и Вадимом Кузьмичом нечто произошло. Ничего не было. Не получилось. Анфертьев просидел в , номере Светы до глубокой ночи, они рассказывали о себе все или почти все, между ними возникло нечто вроде духовной близости и разрушить ее, предаться... Нет, не смогли ни он, ни она.

Казнясь и проклиная себя за нерешительность и в то же время понимая, что не может поступить иначе, Анфертьев во втором часу ночи поднялся и с жалкой улыбкой вышел из номера. В растерянности он прошел в конец коридора и оказался возле столика с дежурной — крепкой, плотной, не старой еще женщины в тесной кофточке, тесной юбке, да и цепочка на шее была у нее тесноватой. В ее взгляде было понимание человеческих пороков, но не было их осуждения.

— Что? — спросила она. — Глухо?

— Глухо, — подтвердил Анфертьев, не удивившись вопросу. Но тут же спохватился:

— А вы откуда знаете?

— Свет из-под двери... Вы не выключали свет.

— А-а... Вообще-то да... Я и не подумал...

— Выпить не хочется?

— Хочется.

— Чего ж молчишь, — проворчала женщина. Открыв тумбочку стола, она достала початую бутылку водки и две чайные чашки. Налила поровну и себе и Анфертьеву.

Пошарив рукой в глубине тумбочки, пошуршав там ломкой бумагой, она вынула засохшую, осыпающуюся вафлю. Анфертьев с обостренной четкостью увидел, как крошки падали в чашки, размокали и медленно опускались на дно.

— Будем живы, — дежурная ткнулась своей чашкой в чашку Анфертьева и буднично выпила. Откусила вафлю, пожевала ее, взглянула на Анфертьева:

— Пей, не тяни. А то выйдет мой начальник или твоя красотка... Оконфузимся. Все хорошо.

Точно говорю — все хорошо. Выйди все, как хотелось, — глядишь, и конец наступил бы. Атак все хорошо, все продолжается.

Анфертьев выпил, не ощутив ни горечи, ни крепости водки, сел на диванчик, пожевал вафлю. Отряхнул ладони, откинулся на спинку, закрыв глаза.

— Еще? — спросила дежурная.

— Нет, что вы... Хватит.

— Все равно не берет... Ни меня, ни тебя.... А?

— Раз не берет, то можно, — сказал Анфертьев, хотя почувствовал, что его все-таки берет. В душе что-то размякло, и та напряженность, с которой он вышел из номера Светы, уже не резала грудь.

— Понимаешь, как получается, — дежурная убрала в тумбочку чашки и пустую бутылку, — чем девушка лучше, тем все сложнее... Другая сама бы тебя не выпустила, а эта небось и слова не сказала?

— Сказала. Иди, говорит.

— Правильно. Все правильно. Иди отдыхай. Или к ней стучаться пойдешь?

— Нет, погуляю. Меня выпустят?

— Отчего ж... Жилец ты трезвый, — усмехнулась дежурная. — И выпустят, и обратно впустят.

Город был пуст, тих, светел. Горели фонари, круглая луна висела прямо над головой, со стороны заводов полыхали зарева, иногда доносился неприятный грохот, и казалось, там всю ночь извергается небольшой местный вулкан. В прохладном воздухе явственно ощущался запах металлической гари. Пройдя квартал, Анфертьев оказался на мосту над железнодорожной веткой. Отсюда лучше были видны контуры заводов, подсвеченные льющимся металлом. Не удержавшись, Вадим Кузьмич по привычке щелкнул несколько раз затвором, навсегда запечатлев в себе клубы дыма над печами, мерцающие в темноте красноватые прочерки рельсов, огни приближающегося состава, пустынный проспект, зеленую искорку такси, мост, вздрагивающий от тяжести проносящегося под ним состава со стальными слитками, себя самого, неприкаянного и хмельного...

«Скажите, Вадим Кузьмич, находясь в близких отношениях с кассиром Луниной, вы, очевидно, имели возможность рассмотреть Ключ от Сейфа, подержать его в руках?»

«Очевидно, имел», — Анфертьев пожал плечами, показывая полнейшее равнодушие к вопросу.

«И при желании могли снять отпечаток с Ключа?»

«А зачем?»

«Хорошо, оставим это. Вы не замечали у Луниной стремления к иной жизни, скажем, более свободной, раскованной, обеспеченной?»

«Замечал. Как и у всех других людей, с кем мне приходилось встречаться за последние сорок лет».

«Она не делилась с вами своими планами, надеждами на будущее?»

«Делилась».

«И что же?»

«Ее надежды никоим образом не касались ни Сейфа, ни его содержимого», — веско произнес Анфертьев и мгновенно перенесся из кабинета Следователя на вздрагивающий мост, к гостинице, в которой на следующую ночь он останется у Светы. Купив в соседнем гастрономе бутылку коньяка, кулек яблок и коробку конфет, они еще засветло уединятся в номере. И проснутся одновременно, когда на проспекте громыхнет в темноте первый, пустой еще трамвай, и Вадим Кузьмич почувствует губами на щеках Светы слезы — что-то приснилось ей, грустное и безнадежное. Но что именно, она не сказала. А может быть, не смогла вспомнить.