Правда о религии в России - Николай (Ярушевич)

У многих нехватило ни усилий, ни времени, чтобы приготовить все ато освященное веками великолепие пасхального дня. Но пасхальный хлеб, благословленный священником, должен быть в доме верующих. И вот стоит женщина с караваем обыкновенного белого хлеба, купленного в магазине. Рядом с ней седовласый старец держит в салфетке столь же белой, как и его борода, — десяток сухарей. Тут освящают торт, давно заготовленный для этого случая. А вот в углу, в отдалении от всех, стоит маленькое, робкое семилетнее существо. В ее тонких ручонках, на обрывке вчерашней газеты — кусок серого пшеничного хлеба с воткнутой в него свечкой. Священник благословляет и этот смиренный пасхальный хлеб, хлеб войны.

И не все ли равно, каков он по внешнему виду — бел и рассыпчат, как вот эти украшенные цветами куличи, или сер? Он есть хлеб. Хлеб есть у нашего народа, настоящий, неподдельный, русский пшеничный хлеб. И, благословляя То Высшее, что управляет судьбами мира, за этот насущный хлеб, посылаемый днесь, люди принесли его в храм Бога как непреклонное, безыскусственное свидетельство трудного, но отнюдь, отнюдь не голодного существования. Такие же хлебы святились в этот день в храмах осажденного Ленинграда, и в полуразрушенном германской артиллерией соборе осажденного Севастополя, и во всех городах и селах России…

И те капли священной воды, что падали на них с кропила иереев, — они как бы знаменовали собою капли весеннего благодатного дождя, который напоит нашу землю, вызовет к жизни теплые ее соки, и хлебные зерна, оплодотворенные ими, исторгнут ростки, и зазеленеют, загудят русские поля, неся на своих просторах громады урожая…

Приказом коменданта эта московская ночь была изъята из-под действия железных осадных законов. Вероятно, ночью еще пристальней, еще внимательней глядели те, на кого это возложено, за скоплениями облаков, за каждым шумом, возникающим в поднебесных далях, и жерла зениток стояли, обращенные к звездам, готовые в любую минуту изрыгнуть пламя и грохот.

Может быть, в эти полуночные часы, когда в соборах и церквах Москвы шла торжественная пасхальная служба, — может быть, где-то на дальних подступах к столице шли воздушные бои и грохотали зенитки, создавая стену разрывов, сквозь которую враг не мог пробиться к городу и нарушить мирное совершение православного торжества.

Они не пробились, и заутреня, посвященная победе света над тьмой, добра над злом, шла своей чередою.

Громадные людские толпы, заполнившие кафедральный собор, колыхались мерно. Трепещущее пламя свечей, огни люстр, кадильный дым, сливаясь, поднимались ввысь, к шатру, к грозной фигуре Саваофа, Творца и Вседержителя. Молитвенные слова и голоса священников, что доносились из алтаря, оттуда, где осиянный огнями семисвечника Иисус как бы царил над миром скорби, наполняли храм ровным гулом, и было в нем нечто такое, что пленяло и волновало необыкновенно душу.

Возвышаясь над этим молитвенным шорохом, над слабыми, старческими возгласами иереев, над хором, что славил Воскресение Господина Жизней, громко, ясно звучал голос митрополита, то произносящего очередную молитву, то кидавшего в сердца людей победный клич «Христос воскресе», то с амвона, перед раскрытыми царскими вратами благословляющего всех и вся, то читавшего пасхальное послание Патриаршего Местоблюстителя Митрополита Сергия…

И были страшные и пророческие слова в том послании — «…да поразит праведный Судия Гитлера и всех соумышленников его и да откроет глаза тем, кто еще не хочет видеть в Гитлере врага Христова!»

…А тем временем ассы Гитлера ворвались в пасхальную ночь Ленинграда и сеяли смерть и ужас. Они выбрали именно эту ночь. Они готовились к ней полтора месяца, эти негодяи, для которых нет ничего святого, ничего такого, что могло бы тронуть их сердца.

Это было вероломное нападение, продиктованное не только войной, но и бешеной ненавистью к свободной совести, к тому, что теплится в русских сердцах, к вере людской в лучшее и светлое, ко всему, что называется человеческими чувствами. Как они боятся этих человеческих чувств!

По собственному признанию одного фашистского главаря из ставки Гитлера, они боятся всего и всех: нашей молодежи, наших женщин, все русское их страшит и приводит в ярость; они боятся русских священников и православия и христианства вообще. Фашисты озабочены проблемой религии в «восточных областях» (так они называют наши земли, пока еще стонущие под их ужасным ярмом). Они думают о том, что «стремящимся к религии массам… надлежит снова дать какую-то форму религии. Возникает только вопрос — какую?»

Конечно, не христианскую! Фашисты не допускают и мысли об этом. Они хотят изгнать из христианских церквей евангелие и крест, то есть то, что говорит о мире во всем мире, о милосердии, о ясности человеческих душ, о стремлении человека к высшим свободным идеалам, о любви… Это не для фашистов! Вместо евангелия на престоле будущей «национальной германской церкви» должна лежать изуверская черная книга Гитлера «Моя борьба», вместо креста — меч. Вместо милости, религия людоедов признает только беспощадную месть; вместо равенства всех людей — рабство перед германской кровью; вместо милосердия — узаконенную жестокость; вместо священников — казенных толкователей мыслей и деяний фюрера; вместо христианства — фашизм; вместо стремлений к свободе совести и духа — стремление к порабощению души, тела, чувств, стремлений ввысь. И вся эта отвратительная постройка венчается свастикой, заменяющей крест и прочие символы победы добра над злом!

Черная фашистская совесть послала ассов в ночь под Пасху бомбить Ленинград. В пасхальный день она же наводила дула орудий, которые бессмысленно жестоко били по городу, по его домам, по детям, женщинам и мужчинам. Эта же самая черная совесть злодеев сжигала храмы, наполненные пленными бойцами и мирными людьми; эта же самая звериная, не рассуждающая злоба терзала наших детей, тела наших женщин.

История знала множество злодеев и совершенных ими злодейств. Мы знаем, чего стоила Варфоломеевская ночь и что она повлекла за собою. Мы помним бесценные сокровища Бельгии, Голландии, Франции, сожженные отцами фашистов в прошлую войну.

Никогда свободное и честное человечество не забудет злодеяний, которые совершили их дегенеративные, звероподобные дети, носящие на рукаве эмблему своего зверства — свастику.

Мы не забудем всех бомб, сброшенных на наши дома, и особенно тех бомб, что были сброшены в эту ночь, когда свободная совесть свободных русских людей, верующих в Бога, верующих в Христа, трепетала в молитвенном горении.

Наступит воздаяние, оно близится, и во имя высшей справедливости не законы милосердия вступят тогда в силу, а суровые законы Бога Отца, карающего преступления человека против лучших устремлений человечества.

Николай Моршанский.

10 апреля 1942 года.

У заутрени

Пасхальная ночь на русской земле всегда темна, но еще «иногда она не была в Москве столь темна, как в этом, в 1942 году. Город весь затемнен, город весь готов к встрече черных птиц смерти. Улицы безмолвны и безлюдны, ибо осадное положение еще не снято с города и близится тот ночной час, когда движение в городе останавливается.

Город отвык выходить на улицу в этот поздний час, и даже в большие государственные праздники соблюдается строгий режим военного города, города, куда из окрестной тьмы неустанно, настойчиво тянутся силы врага, его тяжелые бомбовозы.

Но в эту ночь, может быть на одну только ночь в году, разрешено ходить по всему городу, всю ночь напролет, ибо, по древнему русскому обычаю, в пасхальную ночь весь город открыт народу, двери церквей раскрыты настежь, и сердца людей раскрыты друг перед другом: это первая ночь весны, когда мертвое зерно трогается в рост навстречу свету из земной могилы, когда умерший Иисус встает из гроба, поправ мрак и смерть. И по глухим переулкам Замоскворечья, оступаясь о груды неубранного снега, люди идут к заутрени. Они чутко вслушиваются, не уловит ли их настороженный слух дальнего гула вражеских самолетов, отдаленной канонады заградительного огня. Тогда они простоят часы тревоги на своих постах на чердаках и крышах, у дверей убежищ, у калиток своих дворов.

Они идут, помня каждый выступ и каждую выбоину, ибо глаза едва различают ближнюю стену, ближний поворот. Многим было бы уютнее проспать эту ночь дома, а не мучиться долгим путем, не соразмерять, не обдумывать каждого шага. Но скоро полночь, а в полночь грянут пасхальные хоры по московским церквам.

А московские хоры исстари славятся. И молитвы пасхальной ночи дали мотив тем древним народным песням, которые певались нашими предками в отдаленные времена Ледового побоища и Куликовской битвы. С такими напевами ходили в бой, под такие напевы возвращались домой с победой. А не было бы побед, — не была б испокон веков неприкосновенна и цела, не была б столь просторна и свободна земля России. Родные песни и в битву вели и в битве помогали победе. Но мотивы народных песен жили и менялись в течение веков, и только церковные хоры и православный канон сохранили их древнее звучание.