Язык мой - друг мой - Виктор Суходрев

Прошло уже много лет, но я до сих пор помню, как Громыко пытался обратить внимание Хрущева на то, что ему самому, то есть Андрею Андреевичу, казалось олицетворением передовых методов. После взрывного хрущевского ответа он как-то сразу притих и больше не сказал ни единого слова. Что же касается меня, то я тоже как-то внутренне сжался. Ни тогда не мог понять, ни сейчас не понимаю, почему же не заметил, не увидел эффективности этого метода строительства Хрущев, еще год назад колесивший две недели по Америке, от Восточного побережья до Западного, живший в самых разных гостиницах, которые все как одна были современными и строились именно по данному принципу! Ну не мог он на это не обратить внимание! Ведь по природе своей он был чрезвычайно любознательным человеком. Если узревал, например, какую-нибудь кнопку, назначение которой не понимал, то обязательно допытывался — что за штучка, что за механизм, для чего она и так далее. Вот я и повторяю: видел же он все это, пользовался многими достижениями цивилизации. И все же каким-то образом не воспринимал. Но ведь и не скажешь ему об этом… И вообще, я даже в страшном сне не мог представить себе, чтобы попытаться поддержать мнение моего министра или не дай бог высказать свое. Конечный результат был виден, как говорится, на лице. Виден и — ощущаем! И так — каждый день, каждый час…

Чем же было вызвано у Хрущева такое вот резкое неприятие? Будто какие-то шоры на глазах. Складывалось ощущение, что он даже в глубинах собственного сознания не мог допустить и мысли о своей неправоте. Потому что это вообще обрушило бы все его представления. Да впрочем, он редко с кем-нибудь соглашался. Во всяком случае, не припомню, чтобы Никита Сергеевич допускал сослагательное наклонение. И если уж что-то утверждал, то оспорить его было невозможно. Нельзя. Бесполезное занятие. А когда у него не хватало аргументов, он использовал свою власть. Нет аргументов — кулаком по столу! Об одном из подобных случаев я уже рассказывал выше.

На Западе, особенно в США, Хрущеву во время самых разных встреч постоянно задавали вопросы на тему необходимости свободного обмена информацией, идеями, в том числе периодикой, журналами, книгами и тому подобным. И всякий раз Хрущев, всецело выступая за обмен опытом в промышленности, в сельском хозяйстве, едва речь заходила о более широком обмене идеями, тут же выдвигал тезис: «Смотря какие идеи!» В том смысле, что подкидывать, подбрасывать нам какие-то «чуждые» идеи нельзя. Каждый раз повторял, что наш, советский, народ должен сам выбирать, какие именно книги он захочет читать, а какие — не захочет. Но при этом судьей-то верховным всегда оставался он сам, Хрущев, или узкий круг его политических единомышленников. Должен сказать, что уже и в те годы я внутренне восставал против такого подхода. Думаю, что Хрущев не понимал, что он подобными своими высказываниями обеднял, принижал советских людей. Видимо, вбил в собственное сознание, что именно он и есть весь советский народ. И значит, он сам полностью выражает волю народа. Но вот искренно ли Никита Сергеевич в это верил, не знаю. Во всяком случае, если судить по тому, сколь жестко и убежденно всякий раз он говорил об этом, вполне можно думать, что Хрущев действительно искренно был уверен в своей правоте.

Однако к тому моменту уже прошли все его «зубодробительные» встречи с представителями интеллигенции — художниками, писателями, поэтами, и он мог сам увидеть и услышать, что далеко не все единодушны во взглядах и хотят через одни очки смотреть на изобразительное искусство, на литературу, на культуру вообще. Впрочем, может быть, он и в самом деле считал, что с ним не согласны только единицы, о которых и говорить не стоит, в чем его, конечно же, усердно убеждали, ибо в стране существовал единый могущественный идеологический аппарат и в центре, и на местах.

И поэтому Хрущев совершенно убежденно, изо дня в день, во время своих зарубежных поездок твердил одно: наш народ этого не приемлет, нашему народу это не нужно! Ему пытались вежливо и робко отвечать: но может быть, все-таки стоит дать оценить народу? И если сам народ отвергнет, то это, несомненно, его право! На что он тотчас реагировал: а зачем предлагать, если я вам сказал? Я знаю, чего хочет, а главное — чего не хочет наш народ!..

Это было постоянным лейтмотивом его выступлений, и подобные заявления, повторюсь, звучали с предельной убежденностью. Но я-то, в конце концов, если говорить, например, о литературе, читал многое из того, что якобы «наш народ не приемлет», и не могу сказать, что лично я этого не принимал.

И вот во время той поездки на автомашине по Нью-Йорку я на минуточку представил себе, что под влиянием описанного выше эпизода Хрущев начнет американцев учить, как, по его убеждению, надо строить. А я при этом, как обычно, буду стоять у его плеча и абсолютно доподлинно, я бы сказал верноподданно и буквально, переводить все то, что скажет премьер, в душе, разумеется, понимая, что озвучиваю полный бред. И это будет ясно любому здравомыслящему человеку! Но ведь — буду же переводить! Потому что такова профессия. Такова работа. Такова обязанность…

ООН за работой

Прежде чем рассказать об истории участия Хрущева в работе 15-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН, истории, обросшей легендами, стоило бы, наверное, немного отвлечься на описание процедуры проведения ежегодных сессий ООН.

Начинается каждая сессия с так называемой общей дискуссии, длящейся две — три недели. Именно в этот период в Нью-Йорк и съезжаются высокопоставленные представители государств — членов Организации Объединенных Наций. По большей части это министры иностранных дел. Но на каждую сессию приезжают от тех или иных стран и президенты или премьер-министры, если хотят подчеркнуть значимость своих предложений, проблем, которые их особо волнуют. В тот год, в основном под влиянием решения Хрущева лично участвовать в работе сессии, съехалось особенно много глав государств и правительств, о чем я уже говорил.

Общая дискуссия проходит без фиксированной повестки дня. По сути дела, каждый участник волен в своем заявлении затрагивать, ставить, выдвигать любые вопросы или предложения. По итогам общей дискуссии никакой резолюции или иного решения не принимается. А вот после нее начинается, я бы сказал, действительно конкретная работа Ассамблеи. Еще до начала сессии готовится повестка дня, насчитывающая более сотни вопросов. На первых, чисто организационных заседаниях сессии они распределяются между шестью главными комитетами Генеральной Ассамблеи, каждый из которых занимается определенной тематикой: разоружение и международная безопасность, экономика и финансы, социальная, гуманитарная и культурная сферы, деколонизация, административно-бюджетная область и юридические проблемы. Некоторые наиболее важные, актуальные вопросы рассматриваются непосредственно на пленарных заседаниях самой Генеральной Ассамблеи, где по ним и принимаются соответствующие резолюции.