Сэляви - Вероника Долина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уйма семей держится на непонятнейших волосках, невидных миру. Чувства могут как-то вибрировать. Это все-таки регулируется. Если запрограм-мироваться на то, что надо жить страстями, то, конечно, семья взлетит на воздух. Вариантов может быть много. Если жутко удариться и обжечься, что бывает с уймой и мужчин, и женщин, то, подремон-тировавшись, семья плывет дальше. Все дело в людях, все дело в их готовности к каким-то преобразованиям.
Я старый семейный марафонец. Это мои дети, мой дом, и по всем возможностям, сколько могу, все должны быть сыты, одеты и иметь радости. Поэтому я всегда зарабатываю. В моих глазах беспечность — это практически порочность. Я своим детям так говорю: беспечность — это обеспеченность за чужой счет. Я люблю, чтобы человек что-то делал, а детей имел невзначай. В общем, так. Жизнь ужасно трудная и сложная. Дети — вещь хорошая. Любовь — вещь очень поучительная. Мужчина — вещь очень хрупкая. Женщина — вещь вообще нелепая.
— Почему это мы нелепые?!— Не знаю, я не союзник. Я недолюбиваю женщин. Я бы лучше имела много друзей-мужчин, чем подруг. Вот мужчина — существо очень нежное, понимаете, оно специальное, оно для того, чтобы «не дать себе засохнуть», это такой «Спрайт». Я не специалист по сильным, волевым, могучим мужикам. Во-первых, они не попадались мне. Во-вто-рых, даже на какой-то дистанции я их видела очень мало. В-третьих, они, на мой взгляд, не выглядят ультрапривлекательно. В-четвертых, видимо, есть экземляры. Нечто подобное я видела на некотором расстоянии, делала попытки приблизить и приблизиться, но попытки были полны такого нездорового электричества, что ничего не получалось. Ну, почти ничего, скажем так. Я очень сильно запрограммирована на мужчину мягкого, и очень мягкого.
— Значит, вы жесткая?— Я не жесткая, я твердая. Жизнь показывает, что это совсем не одно и то же. Жесткий — это острые грани. А твердый — это основательность.
Я понимаю, что можно жить с мужчиной, а можно без мужчины. Время каких-то инструктажей с моей стороны кончилось бесповоротно. После тридцати трех пафос соскальзывал просто как миленький. Мне кажется, что мы все-таки подвержены каким-то общим правилам, генеральная линия существует.
По моему кодексу, есть такая субстанция любви. Мы иногда из литературной застенчивости называем это дружбами, но это все любовь. Она обнимает нас довольно плотно и в детстве, и в отрочестве, и потом тоже. Ее много, но вот сколько ты можешь это чувство генерировать — индивидуальный момент. У всех по-разному.
— Женщина-поэт: автор и лирический герой — это совсем одно и то же?— В моем случае нет. Но близко.
— То есть вы себя комфортно чувствуете наедине с самой собой?— В хорошие моменты — да. Они не часты. Как правило, они связаны с концертным временем. Мы все ведь исполняем какой-то небольшой театр. Даже дома все имеют какие-то распределенные роли, амплуа. Без театра нет жизни. И все отношения полов и меж полами очень театральны.
Сколь-нибудь нормальный, культурый человек всегда театрален. Потому что все другое немножко нечеловеческое. А в детстве как часто это присутствует рядом с нами — фантазия, воображение! От беспомощности, от маленькости нашей сколько нужно себе вообразить и в области отношений, и в области измерений мира. И я не знаю ни одного художественного человека, который не пользуется широко этим инструментарием. Никакого откровения не будет, если я скажу, что, когда стрелки сходятся, на сцене наступает красивая идентификация. Не всегда звездным светом во тьме сверкает, но бывает. Бывает, бездны открываются.
— Это ни с чем не сравнимо?— Конечно, сравнимо. Примерно с тем, о чем вы наверняка думаете, как всякий живой человек. Конечно, во всякой физиологии труба пониже, дым пожиже. Но на любовь похоже. Правда, это все попроще и в любви индивидуальней. Возникает очень точечное, неразличимое нечто, как я понимаю. И происходит иллюзорный выход в астрал.
— А как вы познакомились с вашим нынешним мужем?— Я с моим мужем Сашей Муратовым познакомилась на кинофестивале «Кинотавр» шесть с лишним лет назад. Я была зрелый плод, который нужно было тронуть легчайшим движением пальцев, и я рухнула с ветки моего долговечного прочного брака.
Я только что приехала из Америки, очень твердая, просто как стальная полоса, с какой-то железной решимостью внутри и с какой-то неопалимостыо снаружи. Во мне была какая-то турбулентность, и эта турбулентность не могла не втянуть какого-ни-будь мягкого молодого человека.
Я его увидела возле Дома кино, оттуда отправлялись автобусы во Внуково, и, мельком взглянув, я подумала: «Примерно такие мальчики мне нравятся», — и ушла взглядом дальше. И тут же в самолете давнишний знакомый сценарист Анатолий Борисович Гребнев замахал мне рукой: «Вероничка! Садись сюда!» Я села и оказалась между Гребневым и режиссером Сашей Муратовым. У меня с собой был возлюбленный маленький магнитофон-чик, при мне была куча рабочего инструментария, вся в блокнотах, вся в ручках. И на маленьком магнитофоне была кассета с новым концертом. И я через 15 минут полета своему соседу справа по имени Саша предложила послушать. Между прочим, ничего такого не произошло. К моим ногам он не сполз. Но начало было положено.
Я не такой уж плантатор, и через две минутки забрала магнитофон: «Спасибо, достаточно!» За это время обычно успевает пройти где-то полторы песни. Ну, все, поехали дальше. Дальше — больше. Автобус, гостиница. Многоточие.
— Вы сразу решили…— Практически сразу. Я вообще очень основательная. День, другой. Как-то незаметно прошла неделя, и уже пора домой. Я в Москву, а он — в Ленинград. А потом он в Москву прилетел, свистел мне под окнами.
— Решение кто принимал? Вы?— Господи, смотрите выше. Я никак не выкручивалась, я проходила через это горнило по полнейшей программе. Все в сумме продолжалось полгода.
Фестиваль был в июне. Уже в августе, убегая от громов и молний, мы отправились в Пицунду. Пустынно, странно, потом стали летать самолеты, началась гражданская война. И мы поспешно ретировались в Москву. И через две недели он полностью перебрался в Москву.
Мой бедный муж оставил свой дом, и Саша оставил свою семью в Петербурге. Боль развода — ужасающая боль. Это не стало моей коньковой темой. Я застала себя абсолютно одинокой в поле, ни одна книжка не могла мне ничего рассказать о страшнейших болевых шоках развода. О, ужас! Какая жуткая боль, какое перепиливание костей родному человеку, а рядом, кстати, лежат тела детей!
Никому не рекомендую. Кто может удержаться, пусть держится всеми средствами. Но судьба тащила за волосы. Я прошла по этому пути, всех сметая и разрывая на куски. Огромную поддержку имела в своих детях. Дети мне дали индульгенцию, сертификат на новую жизнь. Они гласно и негласно сказали: «Мы верим тебе». Сюжеты классического кинематографа от меня очень далеки, я никогда не видела в детских глазах ревности к следующему ребенку, к новому мужу — Бог даст, и не увижу.
Семья устроилась непонятно благополучно. Мои дети чрезвычайно дружественно относятся к моему новому мужу, хотя за эти 6 лет мы прошли уже несколько периодов, родили на свет моего четвертого по счету, нашего первого совместного ребенка. Не скрою, этот ребенок чрезвычайно укрепил и украсил лучевые отношения моих детей к моему новому мужу. Муж Саша очень дружествен и терпим ко всем троим чрезвычайно разным и забавно непохожим друг на друга детям.
Я никогда больше не причиню любимому человеку боль, которая состоялась тогда, и ничего близкого к этому не будет. Не говоря уж о сертификате, который мне выписали дети. Я слово дала. Но я и сейчас носитель этой бациллы — какие-то паллиативы, какие-то привязанности, но тех резких общечеловеческих сотрясений, конечно, не будет. А если судьба начнет меня на что-то толкать, что вряд ли, то мы с ней постараемся найти общий язык.
Беседовала Яна Жиляева
Нелетальиое
* * *Усталость преодолевая,Бреду домой, едва дыша.Но тлеет точка болевая —Ее еще зовут душа.Сервиз домашний, запах чайный,Такой знакомый и простой,И взгляд, нечаянно печальный,И детский профиль золотой.
Вот настроенье нулевое,Тоска и смута вновь и вновь.А вот — раненье пулевое,Его еще зовут любовь.Мне жребий выпал бесталанный,И я над ним три года бьюсь.Меня не бойся, мой желанный!Я и сама тебя боюсь.
Гляжу, от боли неживая,Сквозь черный мрак — на алый круг.Вот эта рана ножевая —Твоих же рук, мой бывший друг!Спеши сложить свои пожитки,О том, что было, — не тужи!Суши в альбоме маргаритки,Раз в доме снова ни души.
Усталость преодолевая,Бреду домой, едва дыша.Но тлеет точка болевая —Ее еще зовут душа.Я знаю, поздно или раноУмру под бременем грехов.Но все мои былые раны —Живут под именем стихов.
* * * Не пускайте поэта в Париж!Пошумит, почудит — не поедет.Он поедет туда, говоришь, —Он давно этим бредит.
Не пускайте поэта в Париж!Там нельзя оставаться.Он поедет туда, говоришь, —Не впервой расставаться.
Не пускайте поэта в Париж!Он поедет, простудится — сляжет.Кто ему слово доброе скажет?Кто же тут говорил, говоришь.
А пройдут лихорадка и жар —Загрустит еще пуще:Где ты, старый московский бульвар?Как там бронзовый Пушкин?
Он такое, поэт, существо, —Он заблудится, как в лабиринте.Не берите с собою его.Не берите его, не берите!
Он пойдет, запахнувши пальто.Как ребенок в лесу, оглядится.Ну и что, говоришь, ну и что?Он бы мог и в Москве заблудиться.
Все равно где ни жить, говоришь.Кто поймет, говоришь, не осудит.Не пускайте поэта в Париж!Он там все позабудет.
Все равно где ни лечь, говоришь, —Под плитой да под гомоном птичьим.Не пустили б поэта в Париж —Он лежал бы на Новодевичьем.
* * *Я с укоризной Богу говорю:«Прости, Господь, что я тебя корю, —Но я горю, ты видишь сам, как свечка,Когда глаза в глаза тебе смотрю!»
Бог отвечает: «Это пустяки.Опять тебе не спится, не живется.Смотри, вот-вот твой голосок сорвется,Сердечко разобьется на куски».
А я с волненьем: «Боже, извини!Ты положенье все же измени!Ты видишь, как мне далеко до небаИ как уже далеко до земли!»
Вот отвечает: «Дурочка моя,Я ни за что на свете не в ответе.А если б мог решить проблемы эти —Я б был не Бог, я б был не я».
«О Боже, я в тревоге и тоске!Я полагала — ты-то мне поможешь,А ты не можешь, ничего не можешь,Хоть я прошу о сущем пустяке!»
Но Господа упрек мой рассердил.Махнув рукой, он скрылся в переулке.Бог жил в Безбожном переулкеИ на прогулки пуделя водил.
* * *Б. Окуджаве
