Том 16. Статьи. Рецензии. Заметки 1881-1902 - Антон Чехов

Наши газеты разделяются на два лагеря: один из них пугают публику передовыми статьями, другие — романами. Есть и были на этом свете страшные штуки, начиная с Полифема и кончая либеральным околоточным, но таких страшилищ (я говорю о романах, какими угощают теперь публику наши московские бумагопожиратели вроде Злых духов. Домино всех цветов и проч.) еще никогда не было… Читаешь, и оторопь берет. Страшно делается, что есть такие страшные мозги, из которых могут выползать такие страшные «Отцеубийцы», «Драмы»* и проч. Убийства, людоедства, миллионные проигрыши*, привидения, лжеграфы, развалины замков, совы, скелеты, сомнамбулы и… чёрт знает, чего только нет в этих раздражениях пленной и хмельной мысли!* У одного автора герой ни с того ни с сего бьет по мордасам родного отца (очевидно, для эффекта), другой описывает «подмосковное» озеро с москитами, альбатросами, бешеными всадниками и тропической жарой, у третьего герой принимает по утрам горячие ванны из крови невинных девушек, но потом исправляется и женится без приданого…

— Кончайте поскорей ваш роман, М. Н.! — говорит один редактор своему романисту-поденщику.

Романист сажает всех своих героев в кукуевский поезд и — трагическая развязка готова*. Страшна фабула, страшны лица, страшны логика и синтаксис, но знание жизни всего страшней… Становые ругаются по-французски с прокурорами, майоры говорят о войне 1868-го года, начальники станций арестовывают, карманные воры ссылаются в каторжные работы, и проч… В завязке кровопролитие, в развязке тетка из Тамбова*, кузина из Саратова, заложенное именье на юге и доктор с кризисом. Психология занимает самое видное место. На ней наши романисты легавую собаку съели. Их герои даже плюют с дрожью в голосе и сжимая себе «бьющиеся» виски… У публики становятся волосы дыбом, переворачиваются животы, но тем не менее она кушает и хвалит… Ей по душе наши маралы… Suum cuique…[40]

Рыков, в одной из своих речей, советовал почтить одного публициста памятником. Не отрицая заслуг этого обожаемого публициста, я все-таки думаю, что было бы справедливее, если бы сначала были почтены памятником лица нижепоименованные, состоящие защитниками по рыковскому делу.

Одарченко — выходец из Хохландии. Говорит языком Тараса Бульбы. Говорит не столько с убеждением, сколько с чувством. Желая залезть в души присяжных, во время речи вытягивает шею… Защищает самого…Работа непосильная…

Беляев — помогает предыдущему склеивать расколоченное реноме самого. Молод, но лыс, как планета луна. Состоит письмоводителем совета присяжных поверенных, о коем еще псалмопевец сказал: «блажен муж, иже не иде на совет» и проч…

Скрипицын — спереди и сзади похож на льва, перенесшего тиф и спинную сухотку, сбоку же имеет вид вешалки, на которую для проветривания вывешен фрак. Худ, бледен и тощ, как тень в «Макбете»*. Говорит голосом молодого псаломщика, отчеканивая каждое слово и оканчивая речь дьячковскими «выкрутасами». Состоит великим визирем «России», в России же без кавычек играет еще пока роль невидимого светила. Защищает Ивана Руднева, одного из членов «директории».

Фогелер — маленький, черненький адвокатик, защищающий второго вице-директора Никифора Иконникова, впервые на суде услыхавшего о существовании на этом свете процентных бумаг.

Курилов — солидность, статность и бельведерство, повышенные в квадрат. Галантен и изящен, как молодой английский скакун, почтителен и учтиво-медоточив, как гуманный секретарь консистории. С лица его летом течет патока, в холодное же время сыплется сахарный песок. Почтительности учился по письмовнику Курганова, откуда с усердием, достойным иного применения, выштудировал все существующие на свете чин-чинапочитания и сладости: «почтительнейше, покорнейше, ваше превосходительство, беру на себя смелость» и проч… В прошлом защищал Мельницкого, а в настоящем точит острие своего языка на бухгалтере Матвееве, «проводившем» по книгам все те колена, которые выкидывал Рыков, проводя своих вкладчиков.

Попов — человечина, не поддающийся никаким измерениям. Рожден, чтобы быть капитаном судна пиратов, волею же капризных судеб попал в адвокаты. Высочайш, плечист, глядит угрюмо и имеет гладко остриженную голову… Говорит зычным голосом (как из бочки!) и своею фигурой наводит на окружающих панический страх. Достаточно ему кашлянуть или сказать одно только слово, чтобы стекла задрожали и судейские курьеры попадали в обморок. Защищает Семена Оводова, ездившего в Москву и Питер продавать вкладные билеты Скопинского банка.

Швенцеров, выражаясь географически, представляет телесно возвышенность, находящуюся на 300 футов выше уровня моря. По всем видимостям, изрядная флегма. Больше молчит, а когда говорит, то вкратце. Защищает В. Руднева и Заикина, жрецов скопинского капища. Бородка à la Louis Napoléon.

Муратов — блондинистый мужчина, имеющий несчастье походить на кн. Мещерского в молодости. Молод, но уже лыс, как Беляев. Говорит с достоинством и кашляет свысока. Защищает помощника бухгалтера Альяшева, очень маленького человечка с очень большими способностями.

Гаркави — рыжий, круглолицый Цицерон, не сказавший пока еще ни одного слова. Защищает пятерых подсудимых и потому, по мнению публики, скажет целых пять речей. Клиенты его хромы и убоги, служили в Скопине сырым материалом для приготовления пугал для огородов, гласных для думы и колодок для сапожников…

Шубинский. Ах! Этот наверное страдает мигренями и нервен. Говорит сладко, с претензией на убедительность. Защищает шестерых, однородных с клиентами предыдущего.

И с этим полком «язычников» ведут войну только трое: г. Муравьев, действующий более наступательно, чем оборонительно, гражданский истец Плевако и его стремянной Дмитриев.

Что г. Плевако талант — признал даже Рыков, не признававший ничего, кроме денег и «Льва и Солнца». Его златоустие обратилось даже в поговорку, например: «У него такая чудная фамилия, что даже Плевако не выговорит!» Глядит он на свет божий исподлобья, как рассвирепевший зубр, но душу имеет чувствительную: поет романсы и по ночам молится. Живет за Тверской заставой.

Бишоп и у нас узнавал «мысли»*. Стал ли он после этого умнее или нет — сказать трудно, но думаю, что не стал, ибо, исследуя тысячу человек, он у всех нашел одну и ту же мысль:

— Не дай бог, узнают мои мысли! Человек я семейный…

Один околоточный надзиратель, бывший на опытах и узнавший, что у всех есть мысли, поморщился и пробормотал:

— Все это от недосмотра… Мусью Бишоп, нешто так и надо, чтоб у всех людей мысли были?

— Полагаю…

— Могу вам заметить, что вы клевещете! Да-с! Может быть, у вас там в Англии и есть мысли, но у нас окроме благочестия и повиновения родителям… Рразойдитесь!

Были, впрочем, люди, которые не боялись открывать свои мысли. Во главе таковых стоит известный Федор Гиляров, автор весьма многих передовых. В его голове Бишоп нашел следующую мысль: «Пять копеек за строчку, а там будь ты хоть Чуркин, хоть Гамбетта — мне все равно!»… У редакторов обрел он мысль целебную: «Коли бы в Шереметьевском переулке рядом с чистилищем* да не было бы водолечебного заведения, тогда хоть ложись да помирай! Негде было бы и освежиться»…

Москва простудилась и охрипла. У нее получился странный и дикий голос — «Голос Москвы». Ко всевозможным сыпям, чесоткам и виттовым пляскам не хватало только этого сиплого, туберкулезного «Голоса», чтобы коллекция московских недугов и уродств приблизилась к полной. Описание этого недуга видно из следующей выдержки из почтительнейше приказчицкого донесения: «Ближе к делу* (?) направление „Голоса Москвы“ может быть охарактеризовано тем (,) что полный и единственный хозяин новой газеты, ее издатель-редактор, более двадцати лет сряду имел честь быть сотрудником „Московских ведомостей“, и вместе с тем, если бы не предпринял своего издания, счел бы за честь стать в ряды сотрудников „Руси“*», — если бы его в последней приняли, в чем я, конечно, сомневаюсь… Далее «единственный хозяин» обещает «свой собственный оттенок — какой именно, выяснится на деле». Дело же будут стряпать тещи, свахи, просвирни и кастелянши; погрешности их по части «ять и е» будет исправлять г. Васильев, имевший честь и проч., а кто даст г. Васильеву на чай, предоставляю судить современникам.

Незабвенный Рыков, дебоширствуя во дни оны в Скопине, во время думских выборов рассуждал таким образом: