Тайна и кровь - Петр Пильский

В этой таинственной квартире, среди двух других отчаянных и решительных людей я сразу ощутил сладкое и завидное успокоение. Никогда еще я не был так глубоко уверен в своей полной безопасности, как в эту ночь. И я заснул, как убитый.

…Все изменяет утренний свет. Когда я открыл глаза, осмотрел комнату, обвел взглядом ее странную, нежилую, беспорядочную обстановку, мне показалось, что все мы здесь собрались случайно, ненадолго, чтоб потом искать нового убежища и нового, тоже временного жилья.

Все было обыкновенно и знакомо так, будто я уже бывал здесь много раз и провел под этой крышей, в этом доме не один день. Но был здесь предмет, поразивший меня, несмотря на всю свою незамысловатость.

В дальнем углу валялся полевой телефон с фоническим вызовом. Боже мой, сколько лет я держал его в руках на войне, сколько раз я слышал чрез него роковые и грозные приказы, ведшие меня на неизбежную, неминуемую смерть! Такой близкий, такой знакомый, такой привычный для меня аппарат!

Но здесь, в комнате, в городской обстановке, среди общей тишины этот телефон казался мне одновременно бессмыслицей, ненужностью и тайной.

Я подошел к нему, поднял, повертел в руках и в ту же минуту услышал за своей спиной голос Трофимова:

— Ни-ни-ни! Оставьте…

— В чем дело?

Трофимов загадочно и торжественно взглянул на меня:

— Ага, любопытно?

— Что ж тут любопытного… полевой телефон!..

Я улыбнулся.

— Полевой-то он полевой… Да только через него большевикам придется с нами жестоко повозиться.

— Ничего не понимаю.

— А видите ли… Это нас только сегодня здесь трое. Обычно мы тут живем всемером. Так вот, если бы вдруг на нас решили произвести чекистский налет, мы сумели бы некоторое время защищаться и отбиваться. Но дело-то в том, что стоит вам позвонить по этому телефону, и — готово: чрез десять минут наш резерв тут как тут. Чекисты на нас — наши на них.

— Резерв? Откуда?

— А это, дорогой мой, недалеко… Всего-навсего на Большом проспекте.

— Но ведь это же — сумасшествие! В Петербурге — полевой телефон! Да вы попадетесь завтра же.

— В том-то и дело, что не попадемся… Разве вы не видели, что такими телефонами связана чуть ли не половина города?..

— Не только не видел, но даже не смел предполагать.

— Не смел!.. Теперь, батенька, только и надо сметь. Вы увидите: у нас на днях будет собственный автомобиль. Да, да! Гараж есть! Деньги есть! А купить все можно.

— Да ведь все машины реквизированы…

Трофимов весело засвистел.

— Рейнгардт, ты слышишь?

Из другой комнаты раздался голос Рейнгардта.

— Да я вам через час куплю отличную машину и не где-нибудь в потайном сарае, а просто открыто из гаража в Смольном.

— Если даже вам это и удастся, — предостерег я, — она у вас будет завтра же реквизирована…

— У нас?.. Вот тут-то и начинается… В этом-то вся и штука.

— Да говорите ж толком.

Гимнастируя двумя винтовками, подбрасывая, ловя и перевертывая, составив ноги в каблуках, как всегда в строю, глядя мне в глаза, вышедший из комнаты, умытый, весь какой-то свежий, с выпяченной грудью, спокойный и уверенный Рейнгардт мне объяснял:

— Да, мы купим машину… Да, ее реквизируют… Но эту машину у нас реквизирует Рейнгардт… Реквизирую я сам.

Я слушал и не понимал ничего.

— Удивительно? — спросил он, поднимая на вытянутых руках обе винтовки за штыки вверх.

— Очень.

— Ну, так дело вот в чем… Это должен знать, наконец, и капитан Михаил Зверев.

И я напрягся, обратившись весь в слух, внимая не исповеди человека, а новому приказу организации.

XXIX. Новый план

Я слушал Рейнгардта, я следил за его резкими движениями, за его крупными жестами. Казалось, он ими кого-то невидимо рубил. Его слова были отрывисты. В них дышало убеждение человека, простившегося со всем и готового на все.

Глаза его вспыхивали, долго горели, но не гасли, а только успокаивались, как успокаивается жестокая сила, добившаяся своей победы, как крупный зверь, растерзавший врага.

Рейнгардт объяснял:

— Я знаю: вы думаете, что я — мечтатель или помешанный. Я никогда не был ни тем, ни другим. С самого моего детства я презираю первых и брезгливо сожалею вторых. Я только здоров, нормален и силен. Да, только!.. Мне нужно дело!.. И я знаю, что в этой новой борьбе, в этой последней схватке с большевиками выиграем мы, а не они…

Его тон покорял. Его уверенность в себе захватывала, влекла и подчиняла. Ему не хотелось возражать, потому что в каждом из нас живет неистребимая и прекрасная потребность веры.

Но что-то неслышное, неопределимое, неуловимое шевелилось в моей душе — какое-то боязливое и молчаливое сомнение, то особенное сомнение, которое рождается из боязни, что не все может случиться так, как хочется.

Да, мое сомнение в эту минуту было самой пламенной и самой искренней мольбой:

— О, если б все случилось так, как хочет этот человек, если б все произошло по его кипящей и непобедимой воле!

Наклонив голову, мерно, в такт постукивая кулаком по столу, Рейнгардт развивал план организации:

— Я знаю, вас смутит и то, что он прост, и то, что он сложен.

— Может быть. Но, во всяком случае, я хочу верить, а не спорить.

— Знаю.

— И мой долг я исполню до конца.

— Только потому я с вами и говорю… Так вот, запомните: с этого дня мы начинаем нашу последнюю игру. Мы ставим страшную ставку!

— То есть?

— Мы надеваем на всю организацию маску. Все — в масках!..

Мое сердце сжалось испуганно, радостно и тревожно.

Я ли не знал этого существования под шапкой-невидимкой, которую каждую минуту случайность могла сбросить с плеч вместе с рискующей головой! О, как знаком, страшен, близок и чужд был мне этот вольный и невольный маскарад!

Но там под маской ходили отдельные люди. Теперь на это шла целая организация.

— Не рискованно ли? Как осуществить этот план? Где найти это разнообразие изобретательности?

Рейнгардт продолжал:

— В мире нет ничего невозможного. Все достижимо! Надо только уметь рисковать! Кучка большевиков оседлала Россию, а мы… Мы — не кучка! Мы — армия. С нами — все офицерство страны. И мы сейчас — единственная сила.

Я перебил его:

— Но мы не объединены… Мы все расползлись…

— Сполземся… В нужный час объединимся все.

— Когда?

— Скоро!.. Надо только начать…

— Как?

— Надо…

Рейнгардт остановился. Его внимательные, властные, гипнотизирующие глаза впились в меня, приказывая, испытывая, будто вновь сомневаясь во мне и разгадывая мою душу.

— Надо идти… всем без изъятия… на службу к большевикам!

— Всем?

— Да! Всем нам, испытанным членам нашего священного союза.

— Куда же?

— Вопрос умен. Я отвечу вам точно. Но раньше задам тоже вопрос: известно ли вам, что Подвойский уже был у Троцкого?

— Мне об этом вскользь говорил Кирилл…

— Ага… Но тогда мы еще не знали результатов. Теперь я вам могу сказать, что Троцкий согласился…

— На что? На то, чтоб мы заняли офицерские места в его красной армии?

Мой вопрос прозвучал иронически. Рейнгардт это расслышал.

— Нет, не то. Стать на взводе, даже получить роту или батальон — не штука. Нет, дело шире, существенней и важней.

И торжественным голосом он докончил:

— Вам разрешено создать военные Особые отделы. Понимаете?

— Не совсем.

— Так вот, вообразите. Мы получаем все права военной разведки и контр-разведки. Вы знаете, что это значит? Это значит, мы создаем военные чека. Попробуй тогда — обыщи нас, уличи или арестуй! Мы сами всякого арестуем…

Из соседней комнаты быстро вошел Трофимов, взял меня ласково сзади за плечи и встряхнул.

— Я докончу вам за него, — сказал он.

Я повернул к нему голову.

— Начальником петроградского Особого отдела назначается… Кто? Как вы думаете, дорогой капитан?

И, не дав мне выговорить слова, Трофимов весело бросил:

— Он!

Рейнгардт спокойно ответил:

— Да, я! И вот мой план. При каждой армии мы создаем военную разведку, но также еще и подрывные минные дивизионы.

Он взглянул на Трофимова. Тот кивнул ему головой, и по этому маленькому, незаметному движению я понял, как этот страшный, жестокий, не знающий пощады человек глубоко, сильно и верующе любит Рейнгардта.

А Рейнгардт продолжал:

— Всюду ввожу своих. На всех командных должностях — мы. Для всех ответственных поручений — наши. А кадр…

Рейнгардт встал, засунул руки глубоко в карманы, прошелся по комнате и прямо, в упор, отчетливо произнес:

— Небесная империя!

— Китайцы? — догадался я.

— Да. Только они. Ни одного русского! Во всем аппарате понимаем одни только мы, мы — мозг и воля. Исполнителями должны быть желтолицые идолы: «Убивай!» — убивает; «Наступай!» — наступает. Великолепный материал! Но русских — нет! В такое дело русских не пущу, потому что мне нужно именно дело, а не митинг и не партии.