Оглянись назад, детка! - Грация Верасани

— Хочешь, я погашу свет?

— Я хочу, чтобы ты пошел домой.

Джиджи Марини встал с постели и заходил по комнате.

— Ты и вправду странная.

Я кивнула.

— Ладно, ухожу. А что ты будешь делать?

Я потрясла пузырьком с глазными каплями.

— Комнату ты все равно уже оплатил.

Скажи мне, что это не было игрой, Ада, скажи, что ты уже думала об этом и что дело не только в экстазе человека, потерявшего контроль, как в той песне группы «Joy Division». Скажи мне, что боль была слишком невыносимой и что ее надо было остановить любым способом и любой ценой, поэтому ты имела это чертово право — мы все его имеем — расстаться со своей жизнью, как с теплым пальто, в котором жарко и которое ты должна снять, чтобы ощутить легкость и сказать самой себе: «Ура! Я это сделала и ничего больше не чувствую, мне ни холодно, ни жарко, мне не надо никого любить и ненавидеть, я мертва и в надежном месте, занимайтесь собой, у меня все хорошо, следующие реплики — теперь за вами!»

Я закрыла глаза.

— Ты промокнешь и простудишься, — сказала я ей.

Она равнодушно пожала плечами, не убирая руки из окна. Мы были в нашем доме у моря, в Лидо-ди-Савио, и слышали разговор папы с тетей Лидией в соседней комнате. Это было первое лето без мамы. Невыносимая жара принесла грозу со множеством вспышек желтых молний, прорезавших небо, как в комиксах. Вдали виднелось море, и Ада представляла фосфоресцирующие хвосты угрей и перевернутых на песке крабов.

— Влезай обратно, — сказала я и потянула ее за мокрый рукав ночной рубашки. Она оттолкнула меня.

Из окна небольшой виллы, стоявшей напротив, отодвинув край шторы, на нее смотрел мужчина. Ада, криво усмехаясь, с оцепеневшим, как у чужестранки взглядом, сняла с себя ночную рубашку и уперлась грудями в стекло окна. Мужчина спустил брюки и принялся онанировать.

Мы не проснемся, чтобы позавтракать вместе

Когда я вошла в свой кабинет, в кожаном кресле сидел только что вернувшийся из Швейцарии инженер Гвидо Комолли: высокий, худой и бледный, он напоминал одну из тех тонких сигарет, которые курила его дочь. Мы быстро пожали друг другу руки, и я достала из письменного стола фотоальбом, переплетенный в коричневую кожу, с фотографиями синьоры Комолли и ее любовника.

Отец Гайи с тревожным вниманием, прищурив маленькие и водянистые глаза, иногда цинично усмехаясь, рассматривал фотографии.

— У Боккаччио в «Дакамероне» Мессер Россильоне заставляет жену съесть сердце ее любовника.

Сказав это, он достал из бумажника чековую книжку и выписал мне чек. В данный момент меня беспокоила не столько его жена и ее любовник, сколько Гайа.

— Что будете теперь делать? — спросила я.

Может быть, он презирал меня за мою наивность.

— Этим будут заниматься мои адвокаты.

— А ваша дочь?

— Моя дочь? Видели бы вы ее, она почти ничего не ест. Психотерапевт делает все, что в его силах. После смерти Симоне от менингита она так и не сумела прийти в себя.

Я подумала, что что-то не так поняла.

— Простите, как вы сказали?

— Семейные дела.

Он быстрым и элегантным движением встал с кресла и пожал мне руку.

— Спасибо, вы хорошо поработали.

Как только Комолли ушел, я сразу позвонила Тиму на сотовый:

— Гайа с тобой?

— Нет, я встречаюсь с ней позже, сейчас еду на факультет. Кстати, вчера Берти спрашивал о тебе.

Я сделала вид, что не слышала.

— Где ее можно найти?

— Да не знаю, дома. А что?

— Ничего, ничего.

Я уже собиралась нажать отбой, как он произнес «Шеф, послушай, я не шучу».

Я почувствовала ком в горле. Я вспомнила, что еще не читала ее стихотворений. И еще подумала, что я не из тех, кто читает стихи.

Не успела я нажать на входной звонок дома Комолли, как боксер по кличке Адам принялся лаять на меня, пока служанка не угомонила его. В общем, собака не казалась такой страшной, но никогда не знаешь, чего от нее ждать. Гайа вышла с заднего двора дома с каким-то растением в руке.

— Занимаешься садоводством? — спросила я.

Она положила растение на землю и вытерла грязные руки о джинсы.

— Знаешь, я думаю поступить на филологический факультет.

— Хорошая идея.

Между нами чувствовалась какая-то неловкость: Гайа не ожидала увидеть меня, а я не ожидала, что решусь прийти сюда.

— Хотела узнать, нет ли у тебя желания пойти со мной.

— Куда?

Вместо ответа я поправила волосы.

— Подожди минуту, — ответила она.

Она поднялась по лестнице и скрылась в доме. До меня донесся голос ее матери, которая напомнила, чтобы она вернулась к обеду. Этот обед должен быть необычным, подумала я: вероятно, инженер разложит сделанные мной фотографии между фарфоровыми суповыми тарелками и серебряными подставками для салфеток.

В течение всего пути до Картезианского кладбища мы с Гайей не проронили ни слова. Припарковав машину, мы пешком дошли до аллеи, ведущей к входу.

Вот оно, это огромное и молчаливое место, откуда Харон переправляет городские души на другой берег. В древности кто-то назвал это место самым веселым в Болонье: «Город портиков, которые закрывают свет своими двумя наклоненными башнями, вызывающими головокружение…»

Гайа хранила спокойствие надежного гида.

— Цветы возьмешь? — спросила она.

— Позже, — ответила я. — А сейчас покажи мне, где лежит Симоне.

Она отпрянула назад, готовая пуститься наутек.

— Нет, подожди, — преградила я ей путь, — я знаю, почему ты всегда сюда приходишь.

Она тяжело дышала и сверлила меня мрачным и недоверчивым взглядом.

— Успокойся, я хочу всего лишь увидеть его. С фотографии смотрел Симоне Комолли, пухлый ребенок в красной спортивной куртке и баскетбольной кепке.

— Почему ты мне об этом не сказала? — спросила я у нее.

Она нервно кашлянула.

— Мне нравится иметь секреты, — решительно ответила она.

Пока мы шли к могиле Ады, она рассказывала:

— Я с ним занималась. Мой отец со всеми своими деньгами не смог мне его спасти. Здорово, когда от тебя кто-то зависит. В общем, в этом большом доме, где можно просто потеряться, существовали только мы. Он как тень ходил за мной. Когда он заболел, я ею возненавидела, по-настоящему возненавидела Я злилась на него. Мои предки ничего мне не объясняли. Им было ясно, что все складывалось как нельзя хуже. Никто со мной не разговаривал. Может быть, именно поэтому я начала писать…

Она глубоко вздохнула и продолжила .

— Я любила своего брата и все еще люблю. Я прихожу сюда и разговариваю с ним. Я знаю, он меня не слышит. Я знаю, мертвых слишком много, и нет такого места, где бы они все собрались… И все же должен же быть хоть какой-то контакт, ведь так? А если его нет, если умереть означает спать, тогда я говорю себе «Когда умер Симоне, то он знал, знал, что я его любила».

— Конечно, знал, — успокоила я ее.

— Даже если я сбежала? Даже если меня там не было?

— Он умер в больнице?

— Да.

Я закурила.

— Клянусь Богом, он это знал.

— Ты не веришь в Бога.

Я огляделась кругом Могильные плиты, мраморные или железные кресты, погребальные ниши, каменные надгробия…

Гайа затушила кроссовкой свой окурок.

— А твоя мать? — спросила она меня.

Я пожала плечами.

— Она не здесь.

Гайа кивнула на фотографию Ады.

— Значит, ты говоришь… что это наследственное?

Я почесала больной глаз.

— Надеюсь, что нет.

Когда я повернулась и направилась к выходу, до меня донесся ее голос.

— Если бы ты умерла, я бы не вынесла этого.

Сейчас на нее тяжело было смотреть.

Мне хотелось ответить ей, что этого не случится и что я тоже жду от нее того же самого: не уходить, не исчезать из моей жизни. Однако пока мы ехали до ее дома, я не сказала ни слова.

Через час, когда я переодевалась, кто-то позвонил в дверь. Придерживая брюки, чтобы они не сползли, я открыла дверь и тут же собралась ее захлопнуть, но Андреа Берти успел просунуть ногу в дверной проем.

— Что тебе нужно?

— Поговорить.

— А это зачем? — Я показала на бутылку пиво.

— Это для меня. Можно, я открою?

Я проводила его на кухню. Он нашел штопор в ящиках буфета, взял бокал и налил себе вина.

— Будешь?

Я достала из холодильника баночку йогурта со злаковыми добавками.

— Нет.

Он сел на диван, передвинув пару трусиков и майку.

— Я решил встретиться с тобой спустя какое-то время, необходимое для того, чтобы спокойно подумать обо всем. Но у меня не получается.

— Вижу.

Помешивая ложечкой йогурт, я почувствовала проникающий в меня взгляд его голубых глаз, словно у человека, избежавшего опасности.

Том Вейте где-то написал: «Я спал с дикими зверями».

Он сделал еще один глоток и облизнул губы.