Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955 - Харальд Йенер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вечеринки послевоенного времени можно уподобить танцам на палубе тонущего корабля. Вернее, уже затонувшего. Как ни странно, но пассажиры были еще живы. На людей напала какая-то приступообразная дурашливость. Первый настоящий немецкий шлягер послевоенных лет – «Три истории» Эвелин Кюннеке (1946) – это песня-нелепица. В ней среди прочего поется о некоем рыцаре, сидящем на высокой скале с удочкой и тщетно пытающемся удить рыбу. Ему не удается поймать ни одной рыбешки. «Почему же? Почему же?» – в милом недоумении вопрошает Эвелин Кюннеке и раскрывает секрет этой драмы: леска не достает до воды. По форме – скорее, жалоба, по сути – дурачество. Странный юмор вошел тогда в моду.
Глава пятая
Любовь ’47
Возвращение мужчин с обугленной душой
Возвращение домой – это понятие, которое, кажется, заключает в себе всю тоску мира, – после войны утратило свою магию. Сегодня эти два слова означают для нас всего-навсего короткий, одноразовый акт. Возвращение же домой с войны и из плена было долгим, а иногда бесконечным процессом. В обиход вошло выражение «возвращенец» – как своего рода обозначение состояния или профессии, вернее, профессиональной непригодности. Путь домой не имел конца: человек, казалось бы, прибыл домой, но на самом деле это была иллюзия. Многих вернувшихся с войны мужчин даже годы спустя продолжали называть или считать возвращенцами, желая хоть как-то оправдать их странное поведение.
Сотни тысяч наших матерей или бабушек рассказывали, как в один прекрасный день на пороге вдруг вырастал много лет назад пропавший без вести супруг со своей справкой об освобождении из плена в руке, словно ожидая, что кто-то потребует предъявить документы. Или как на улице перед домом появился какой-то бродяга в солдатской шинели и часами слонялся под окнами, то и дело поглядывая вверх, пока в этих окнах не догадывались, что это вернувшийся муж или отец. Или как какой-то незнакомец вдруг стал приставать с разговорами к маленькому сынишке, игравшему во дворе, и они уже хотели прогнать гостя, но сын вдруг поднялся и сказал: «Смотри, это папа!»[128]
Этого момента ждали с волнением и тревогой. Пока мужчины были на фронте, их замещали фотографии. Детей приучали почаще смотреть на них, чтобы они знали своих отцов хотя бы по портретам. Фото отца – почти всегда в мундире и огромной военной фуражке, с серьезным лицом, в окружении детей – обычно стояло на комоде, как на алтаре. Сам он был где-то в России или в Египте; его предполагаемое местонахождение отыскивали на карте и показывали детям. Будучи далеко от дома, он становился символом лучшей жизни, которая должна была начаться после войны. С возвращением мужа должно было кончиться постылое одиночество, постоянное перенапряжение душевных и телесных сил, необходимость одной растить детей в экстремальных условиях, заботиться об их жизни и здоровье под бомбежками, добывать пропитание при остром дефиците продуктов.
Как дорога была каждая новость с фронта! Даже плохая. Умирающие солдаты кричали своим товарищам свои имена; те в пылу боя, превозмогая страх смерти, старались запомнить их, чтобы потом сообщить их близким. В коллективной памяти на несколько десятилетий остались женщины, которые встречали потоки возвращавшихся солдат с фотографией мужа в руке и с мольбой в глазах. Хорошо известен также образ солдата, в сотый или тысячный раз достающего из кармана потрепанное фото своей жены, чтобы под страшным гнетом военных впечатлений не забыть ее облик.
И вот он вдруг стоит на пороге. Изменившийся почти до неузнаваемости. Оборванный, изнуренный, хромой. Чужой, больной, требующий ухода. Сколько было описаний подобных шокирующих, леденящих душу сцен, особенно если муж вернулся из русского плена! В запавших глазах, казалось, навсегда погасли свет надежды и воля к жизни. Наголо стриженная голова и ввалившиеся щеки усиливали впечатление полумертвеца. Большинство детей упорно отказывались садиться на колени к этому призраку.
Были сюрпризы и наоборот. «Я не узнал свою жену, – признался один возвращенец. – Меня ведь не было десять лет. Кое-какое сходство, конечно, осталось с тех пор, как я уехал из Берлина, но за годы войны она состарилась. Это была уже не та молодая, бодрая девушка, о которой я так часто вспоминал. Она сильно исхудала, поседела и ужасно выглядела».[129]
Но чаще было по-другому. Даже на расчистке завалов немецкие женщины на фото тех лет часто выглядят на удивление привлекательными. Потребность «прихорошиться» сохранилась даже в самых тяжелых условиях, в то время как возвращавшиеся домой солдаты, как правило, имели вид бездомных нищих бродяг. Впрочем, это было поправимо. Гораздо труднее оказалось справиться с внутренней опустошенностью, которая проявлялась вскоре после возвращения.
Типичный возвращенец был мрачным, неблагодарным типом. Он валялся на тахте, если таковая имелась, и отравлял жизнь свои близким, которые так долго, с нетерпением ждали его. Он, конечно, страдал, но не упускал возможность дать домочадцам почувствовать всю меру своих страданий. Мало кто из возвращенцев ожидал увидеть свою страну в таком чудовищном состоянии, разбомбленной и оккупированной. А главное – в женских руках. Вместо того чтобы радоваться, что жена одна, без его помощи смогла уберечь и прокормить семью, он мучился комплексами. Ведь жена тоже изменилась. Один возвращенец, который сначала воевал в морской пехоте, а потом, после тяжелого ранения, в фольксштурме, с подкупающей откровенностью рассказывал, почему он никак не мог найти общий язык с женой: «Прошло немало времени, прежде чем я понял, что, пока меня не было, она разучилась говорить „мы“. Она все время говорила: „я“ – „я сказала“, „я хочу“. А я все время поправлял ее: „Извини, мы сказали, мы хотим“. Мы с ней долго никак не могли наладить контакт. Мы совсем отвыкли друг от друга. Как-то раз мы подсчитали, сколько дней мы были вместе за семь лет, что знали друг друга. Получился 231 день».[130]
За годы войны женщины узнали, что большой город может обходиться и без мужчин. Они управляли трамваями, автокранами и экскаваторами, работали на токарно-винторезных и штамповочных станках, взяли на себя часть работы в системе муниципального
