Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую - Тамара Лихоталь

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПОБРАТИМЫ

Всюду стоит крик, плачут дети, мычит скотина. Тащут скарб, гонят коров, овец и отчаянно визжащих и разбегающихся во все стороны свиней. Жители окрестных сел и посадов торопились в городок, укрыться за крепостными стенами и вдруг узнали! не достроенная еще крепость будет оставлена войсками. Закрытые обычно ворота распахнуты настежь. И от этого город кажется еще беззащитней. Он нов и еще не устроен. Но эти землянки, вырытые в чреве кручи, — они человечьи жилища, уже обжитые их дома. Поднявшиеся наполовину крепостные стены, недостроенные сторожевые башни и даже сама гора, изрытая, развороченная, — это людской труд, людская надежда… Горестно и укоризненно смотрят заплаканные женщины вслед воинам. И те, уходя по шляху все дальше и дальше, чувствуют за спиной эти полные отчаяния взгляды. И потом, когда случалось им проходить мимо сел, где уже наскоком побывал свирепый беспощадный враг, они будут виновато смотреть на пепелища, оставшиеся на месте жилья, на черные выгоревшие пашни… Завидя русских воинов, разбежавшиеся жители выползали из окрестных лесов и болот. Подходили. Без слов, скупо и просто говорили: «Налетел. Убил. Поджёг. Увёл». Казалось, везде и всюду рассказывали одну и ту же горестную повесть, которой не было конца. Поведав о своей беде, кормили воинов, не жалея последних припасов, резали уцелевшую скотину. Женщины несли корчажки с молоком, прижимая их, как младенцев, к груди, лесные ягоды в лукошках. На прощание просительно заглядывали в глаза, шептали: «Может, догоните его, отобьете наших».

Простоволосая старуха с седыми растрепанными волосами, ползая по пепелищу, разгребала его руками, искала что-то среди черного праха. Не замечая ничего и никого вокруг, она работала так старательно и поспешно, словно для нее было очень важно разгрести этот жар, поскорей раскидать еще дымящиеся головни. Вдруг она подняла голову и, будто очнувшись, подня-лась с колен. Переступая черными босыми ногами и протягивая вперед такие же черные обожженные руки, подошла к воинам, уже собравшимся тронуться дальше. Один из них с широкими могучими плечами, возвышавшийся на коне, обратил на себя ее внимание, и она, минуя других воинов, шагнула прямо к нему и, глядя в его синие глаза сухими запавшими очами, бормотала: «Алёна, Алёнушка. Копьё есть. Меч есть. Что стоишь?»

«Дочка?» — тихо спросил кто-то из воинов у женщин. Те закивали головами. Была у старухи дочка. А как налетел — то ли увёз, то ли сгорела, — никто не знает.

И опять глядели виновато. Торопили коней — скорей бы, наконец, сойтись с врагом! Но как ни рвались вперед храбры, войско двигалось неходко. Воевода Хотен красовался на вороном угорском скакуне. Седло и сбруя с бляхами. Такому коню лететь бы птицей. Но он, придерживаемый всадником, только пляшет от нетерпения. Да куда лететь-то? Следом за воеводой тянется обоз. На телегах — шатер, припасы, походная поварница и прочий разный скарб. Все вывез воевода из покинутой крепости, ничего не забыл — ни своих кованых сундуков с шубами и платьями, ни мехов, ни заморских тканей, что подносили торговые гости. Иногда соскакивают с телег пробежаться для разминки мордатые отроки, что едут с боярским обозом, оберегая добро. Пылят по обочине челядинцы. Там же меж телег затесался крытый возок. Из возка, наскучась, выглядывает женка, машет воеводе шитым платочком.

По пути отряд пополнялся. Приставали все, кто мог держать, оружие. Самодельные древки. Наконечники работы сельских кузнецов. Охотничьи луки. Медвежьи рогатины. А то и просто дубины. Народ всё больше лапотный, пеший. А навстречу уже бежала молва. В придорожных и дальних глухих селах, на торжищах и в церквушках радостно и гордо говорили о победе на Трубеже, о молодом кожемяке, снискавшем славу. В который раз пересказывая, как оно все было и получилось, добавляли все новые и новые подробности. Сошлись у брода на Трубеже наши и поганые. Одни на той стороне, другие на этой. Стоят, а перейти опасаются. И выехал будто печенежин поганый поперед своего войска и стал похваляться, задирать наших. Дескать, выходи кто хочет. Только знайте: одолею — три года будем разорять ваши земли, жечь ваши села и нивы, ваших жен и дочерей брать. И закручинился сам Великий князь, потому что не было во всей дружине никого, кто решился бы сразиться с печенежином. И совсем было поганые обрадовались и собирались уже перейти брод, как объявился вдруг один старик и прямо к князю. Так, мол, и так. Трое старших, вот они, со мною пришли. А младший дома остался. Так вели его кликнуть. Зовут Яном. А по прозвищу мы Усмовичи — кожемяки, значит. Послали. Посмотрел князь на Яна и засомневался. Степняк вон какой здоровенный. А этот и росточком невелик и так вроде не очень. Но делать нечего. Выпустили. Как схватил молодой кожемяка печенежина да как швырнул его об землю, так тому и смерть пришла.

На привалах вой тоже толковали о победе на Трубеже. В бою отличился Ян Усмович. Совсем, говорят, молодой парень. Посадский, из простых. Сам князь Владимир его боярством пожаловал. А тот город, где была одержана победа, будто бы велел переименовать в честь Яна Переяславлем. Потому что на этом месте в трудном бою переял он славу великую.

Кто-то заспорил было: «Переяславль — да он так с незапамятных времен назван». Только куда там! Накинулись со всех сторон: «Помалкивай!» Уж очень всем хотелось, чтобы было так: и победа над врагом, и слава — не боярину, простому воину, никому не ведомому кожемяке.

Годин слушал пригорюнясь, думал про себя: «Город назвали — это бог с ним, как ни зови, а вот пожалование… Повезло этому Яну. Эко дело — в бою отличился! Мы, что ли, не воюем. Я и сам этих поганых сколько уложил. А толку! За Тьмутараканский поход и то Хотену гривну на шею. А нам за нашу кровь что?»

Данилка молчал, уставясь в огонь. Он снова и снова готов был слушать рассказ о кожемяке. И представлялось ему, что это не какой-то неведомый Ян Усмович, а сам он, Данилка, выходит против поганого печенежина, как ходил когда-то на медведей. Тот огромный, обросший волосами, свирепо сверкая глазами, с громкими воплями бросается на своего молодого противника. Кажется, вот-вот он схватит, раздавит, задушит. Но он, Данилка, ловко выскальзывает из лап печенежина. Бежит и дразнит, и выматывает его. Совсем разъярился печенежин. Сверкает глазами, страшно щелкает острыми зубами. Снова шаг за шагом подбирается к своему противнику. И когда уже кажется, все кончено, он вдруг, изловчась, хватает огромного печенежина и швыряет его об землю так, что тот падает замертво. И не Яна, а его, Данилку Ловчанина, велит позвать пред свои светлые очи Великий князь. Обнимает при всем честном народе, снимает с воеводиной шеи золотую гривну и надевает её на Данилку. «Отныне, — говорит Великий князь, — не старый глупый Хотен, а ты, Данилка, будешь моим главным воеводой». Данилке подводят угорского скакуна — сбруя и седло в серебряных бляхах. Храбры кричат: «Аи да Данилка!» Поганые бегут во все стороны. А потом… Но что будет потом, Данилка не мог придумать. Снова перед глазами вставал угорский скакун в богатой сбруе, спины бегущих врагов, какие-то девичьи лица, туманно улыбавшиеся ему и махавшие цветными платочками, как махала из крытого возка молоденькая жёнка старому воеводе Хотену.