Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - Сергей Ачильдиев

Впрочем, когда иностранцы критикуют российскую внутреннюю политику и, в частности, административное управление, их суждения, как правило, точны и справедливы. Но едва речь заходит о российском национальном характере, реалиях российского быта и бытия, как тут же вырастает развесистая клюква. Сами чувствуя, насколько им трудно понять характер россиян и условия их жизни, иностранцы заговорили о «загадочности русской души» и «специфическом русском менталитете».

Этот миф оказался настолько устойчивым, что существует уже несколько веков. Но в действительности объясняется он просто. Россия веками жила отделённой от Европы благодаря упорной склонности властей к авторитаризму, а также тому автаркическому упрямству, которое всегда было свойственно православной (ортодоксальной, как её называют на Западе) церкви. Именно эти воззрения обеих ветвей власти — светской и религиозной — определили прямо противоположный вектор исторического развития Запада и России: тогда как они — с муками, кровью и временными отступлениями — шли к демократическому обществу, мы на каждом историческом витке, раз за разом, несмотря на самые отчаянные усилия, воспроизводили авторитарные режимы, которые время от времени скатывались к деспотии и тоталитаризму.

Итак, на роль двери, а тем более ворот в Европу Петербург претендовать не мог. Но окном он действительно был! И у россиян оно всегда вызывало самый живой интерес. Мы готовы были глядеть в это окно даже тогда, когда нам оставляли в нём только крохотную щёлку или по ту сторону не происходило ничего особенного.

Первыми смекнули, какую выгоду может дать это окошко, самые сильные, деятельные, но нечистые на руку. Ещё при Петре I они начали пристраивать свои богатства в голландских и английских банках. Прежде всего, конечно, сам Александр Меншиков, первый петербургский губернатор. После его смерти в далёком Берёзове Анна Иоанновна и её верный Эрнст Бирон, конечно, тут же возмечтали вернуть эти сокровища обратно на родину, что, по российским понятиям, выглядело в высшей степени справедливо. Однако Европа жила по иным правилам: банкиры заявили, что могут выдать вклады только законным наследникам. Делать нечего, пришлось спешно помиловать обоих меншиковских детей. Дочь выдали за Биронова брата Густава и отправили обоих в Европу за капиталами, которые потом, естественно, благополучно прикарманили, а Меншикова сына «осчастливили» далёкой деревенькой с сотней крепостных да и сослали туда до скончания его дней.

Однако, к счастью, более значительным в той судьбе, которую отвела история единственному нашему окну в Европу, оказалось всё же иное. Именно с наступлением петербургского периода в истории России императорам, несмотря на всё их самодержавное всесилие, время от времени приходилось оглядываться на Запад: теперь уже как-то неудобно было выглядеть «самовластительным злодеем» и дикарём в глазах европейских монархов, знаменитых мыслителей, поэтов… Особенно наглядно эта черта проявлялась в политике Екатерины II, которая неустанно трудилась над созданием для Европы цивилизованных декораций своего деспотизма.

Вместе с тем петербургская Россия впервые обрела возможность апеллировать к западному общественному мнению. Причём произошло это задолго до появления нынешних ОБСЕ, Совета Европы и Европейского суда по правам человека. Вот, в качестве иллюстрации, всего одно историческое свидетельство на эту тему, которое, как представляется, достаточно ёмко характеризует взаимоотношения петербургской России и Запада. Пётр Кропоткин в «Записках революционера» рассказывает: «Даже накануне освобождения крестьяне сомневались, чтобы волю дали без давления извне. “Если Гарибалка не придёт, ничего не будет”, — говорил как-то в Петербурге один крестьянин моему товарищу, который толковал ему, что скоро “дадут волю” И так думали многие» [16. С. 153]. Тут же следует ещё более любопытное примечание автора: «Оказывается теперь, что этот слух о давлении Франции, как это ни странно, имел некоторое основание. Мой друг бельгийский профессор Нис (Nys) заметил мне по поводу этих строк, что по заключении парижского мира в мае 1865 года Наполеон III предложил, чтобы в Париже происходили “разговоры” между представителями держав об общем положении дел в Европе. Докладчиком был известный в то время экономист министр Воловский (Volowsky), и он, несомненно, говорил о крепостном праве и о том, что Россия не будет считаться вполне европейской державой, пока крепостное право не будет уничтожено» [16. С. 153].

Впрочем, всегда сильным оставалось и прямо противоположное отношение к Европе. Многие пытались найти в ней причину русских несчастий. Ещё деяния Петра I нередко объясняли тем, что иностранцы-де подменили царя на своего (по другой версии, опоили). Европейский «след» всплывал неоднократно. «После убийства Павла I уверяли, что заговор был составлен и организован британским правительством, — записывал посол Франции Морис Палеолог в дневнике 28 декабря 1916 года. — Легенда скоро распространилась; несколько лет спустя это была почти официальная истина. Прибавляли даже точные подробности: посол, лорд Уитворт, лично организовал покушение и субсидировал его участников… Забывали, что лорд Уитворт покинул Россию в апреле 1800 г., т. е. за одиннадцать месяцев до драмы» [21. С. 262–263].

Короче, постоянно «англичанка гадит». Причём вплоть до наших дней.

Однако главная роль петербургского окна была в другом. Северная столица всегда служила российским великим культурным путём. На протяжении первых почти двух столетий Россия импортировала из европейских стран всё наиболее значимое, что было в их бытовой, интеллектуальной и художественной культуре: от кулинарии, шампанского, мод, французского, английского и немецкого языков — до философских идей, новых направлений и даже тем в искусстве. В итоге, являясь фактически полуфеодальной столицей полуфеодальной страны, Петербург по духу своему чем дальше, тем больше европеизировался, что усиливало так любимую многими петербурговедами амбивалентность этого города.

Параллельные заметки. Зачастую увлечение всем иностранным приобретало в России уродливые, карикатурные формы. Ещё Екатерина II, первая чистокровная иностранка на русском троне, не считая «ливонской пленницы», которая царствовала недолго и, в общем-то, формально, — гадала, ««как истребить два сопротивные и оба вреднейшие предрассудка: первый — будто у нас всё дурно, а в чужих краях всё хорошо; второй — будто в чужих краях всё дурно, а у нас всё хорошо» [15. С. 102].

Некоторые видели в подобных заимствованиях унизительное преклонение перед иностранцами. Наиболее воинствующими противниками такого «обезьянничанья» выступали, конечно же, славянофилы, которые всегда рьяно сражались за нетленную чистоту исконно русского образа жизни.

Но когда высшая власть объявляла кампанию за святость национальных риз, тут уж дело принимало поистине страшный оборот. Люди старшего поколения и сегодня помнят, сколько людей безвинно пострадали в ходе пресловутой «борьбы с низкопоклонством перед Западом», объявленной во второй половине 1940-х годов. Однако та битва была далеко не первой. За сто лет до Сталина такую же борьбу объявил Николай I. В одном из указов 1840 года, в частности, говорилось: ««Их Императорское Величество заметить изволили, что многие из дам, вопреки описаниям рисунков русской одежды для приезда ко двору, позволяют себе изменить их. Наистрожайше воспрещается отступать от утверждённой формы национального костюма, который не должен подлежать перемене иностранных мод…» [14. С. 223]. Особую пикантность указу придавало то, что эскизы костюмов были разработаны под началом самого императора. Правда, николаевская эпоха в сравнении со сталинской была весьма вегетарианской: за ослушание тогда никого не убивали и не сажали в лагерь, самых отчаянных упрямцев, если бы такие отыскались, могли удалить от двора или — на крайний случай — временно сослать в родовое имение.

С высоты нашего времени легко спорить, что было смешней и уродливей — крайние проявления западничества или славянофильства, однако факт остаётся фактом: именно благодаря своему ««преклонению» перед Европой среднестатистический россиянин (и не в последнюю очередь петербуржец) оказался гораздо лучше осведомлён в истории, культуре и общественно-политической жизни западного мира, нежели этот мир — в делах и жизни России. А более широкая осведомлённость — это, как правило, более широкое мировоззрение, более высокий интеллектуальный уровень и большая способность к восприятию нового.

На исходе XIX века импорт западной культуры, наконец, был дополнен встречным процессом: Запад начал знакомиться с великими творениями русской классики. А уже в ХХ столетии искусство Европы, обеих Америк и ряда народов Азии, без всякого преувеличения, во многом прирастало Россией. Новые дороги в мировой литературе стало определять прежде всего творчество Фёдора Достоевского, Льва Толстого, Антона Чехова, в музыке — Петра Чайковского, Сергея Прокофьева, Дмитрия Шостаковича, в живописи — Василия Кандинского, Казимира Малевича, Марка Шагала… Конечно, эти списки без труда можно значительно расширить, но даже тогда в них по-прежнему будет явственно прослеживаться та же особенность: большинство русских, оказавших в минувшем столетии самое сильное влияние на западное искусство, как творческие личности сформировались на берегах Невы.