Многие знания – многие печали. Вне времени, вне игры (сборник) - Анна и Сергей Литвиновы

– Вовсе нет. Они все – друзья Кирилла Павловича. Я думал, он вас с ними знакомил. Хорошие ребята были.

Или я ничего не понимаю в физиогномике и человеческих реакциях, или девушка и впрямь никогда раньше не слышала имен Селиверстова, Марцевича, Горланина.

Все время нашего разговора Баринов довольно индифферентно копался в кухонной стенке, доставал чашки, заваривал чай. Я извинился перед девушкой за чрезмерное любопытство и повернулся к художнику.

– У меня не так много времени, Кирилл Палыч, – сказал я, – пойдемте, покажете мне свои новые работы.

– Да, собственно, у меня практически ничего не осталось, все распродал или раздал… Разве что этюды, наброски, да остатки разные завалялись… – Однако я все равно утащил его наверх в мастерскую.

В двухсветном высоком чердаке и впрямь оказалось работ негусто. То ли товарищ работать ленился, то ли и впрямь был востребованным, и у него все покупалось на корню. «Пижон я, пижон, – бормотал Баринов, – зачем купил эту квартиру с мастерской? Имидж хотел поддержать, дескать, я художник настоящий. Зачем пыжился? А с другой стороны, в начале девяностых, когда молодой был, думал: как это художник – и не имеет мастерской? И денег в ту пору куры не клевали. Тогда русское искусство в большой моде на Западе пребывало. Все из-под кисти вырывали и за кордон вывозили. Вот и купил жилье с мастерской у коллеги, который насовсем в эмиграцию сваливал, а квартиры только разрешили продавать – в девяносто втором году, что ли. Стоила фатерка по сегодняшним ценам курам на смех – тысяч сорок в долларах. А сейчас, наверное, на миллион тянет». Странно было: я за язык Кирилла Павловича не тянул, художник вдруг сам разоткровенничался – непонятно почему.

Когда мы одни оказались в мастерской и девушка явно не могла нас слышать, я сказал Баринову:

– Насколько я понял, это не она. Дышите спокойно.

– Я и не сомневался, что Лена ни при чем, – сердито бросил Баринов. – Выдумываете бог знает что.

Мы обсудили результаты наших поисков. Я рассказал про то, что узнал из Сети про Питера Горланина, а потом о своих разысканиях по делу актера Виталия Селиверстова и Антона Марцевича. Он – про то, как встречался с подружкой своей прежней пассии и что та ему рассказала про связь Лидии со всеми действующими лицами этой истории: Питом, Марцевичем, Селиверстовым, Пильгуем, Кутайсовым.

– Я думаю, во всем замешана дочь Лидии, – безапелляционно заявил Баринов, – та самая Лиля Харченко.

Я не стал с ним спорить, достал телефон и набрал номер.

– Куда звоните? – спросил художник.

– Пытаюсь отыскать след девушки.

Я звонил Лидии. Внутренний голос прямо-таки кричал мне, что я должен это сделать, и немедленно.

– Да? – словно еле разлепляя губы, ответила в трубке Лидия Полозова. Слова ее звучали безжизненно.

– Это Данилов Алексей, – представился я. – Я должен увидеть вас немедленно.

– Приезжайте, – не раздумывая, сказала она и продиктовала адрес.

– Похоже, у Лидии что-то случилось, – пояснил я художнику, – она не против, чтоб я приехал прямо сейчас. У вас нет из мастерской черного хода? Хочу исчезнуть быстро и не прощаясь.

– Пожалуйста, – Баринов открыл мне неприметную дверь в стене. Улыбнулся: – Очень удобно, когда ты женат. Натурщицы исчезают незаметно для супруги.

И я подумал, что, наверное, Баринов недаром в молодости проблемы с женским полом имел. Да и с обеими женами счастья не добился. Очень уж он, этот художник, к прекрасным дамам относится, с одной стороны, потребительски, а с другой – опасливо. Короче, был бы я девушкой, вряд ли захотел иметь подобного партнера.

Лиля Харченко

Я явилась к матери как ни в чем не бывало – правда, в дверь позвонила, хотя могла бы открыть своим ключом. Еще со времен нашего размена и разъезда я заимела ключ от ее квартиры – она об этом не знала, не ведала. Всегда полезно иметь неожиданные опции, о существовании которых твои партнеры по игре даже не подозревают.

Мать не сильно удивилась моему появлению. «Проходи, – сказала она, – коли не шутишь». Она не то чтобы сильно переменилась с тех пор, как мы виделись с ней последний раз лет семь назад, – нет, общий абрис оставался прежним: толстая, немолодая, запущенная женщина. Вектор остался прежним, просто, двигаясь по однажды избранному направлению, мамашка проследовала даже дальше, чем я ожидала: она стала гораздо толще, достигнув прямо-таки болезненной рыхлости, запустение и увядание тоже сильно усугубились. Во всем: и в ее виде, и в одежде, и в убранстве квартиры – чувствовались черты упадка и гниения. Лист обоев в прихожей отстал и нависал над зеркалом, тапочки у нее на ногах, и без того грошовые, продрались, так что торчал голый палец, халат был нестираный и без средней пуговицы, из-под которого торчала ночная рубашка, тоже несвежая. Видать, маман сегодня на улицу не выходила, как утром проснулась, так и бродила целый день по квартире, только халат на ночнушку набросив – и никто к ней, похоже, не приходил.

– Хочешь чаю? – спросила мать обыденным тоном, как в былые времена, будто мы всей семьей только что отобедали и готовимся полакомиться чем-то вкусненьким. Будто и не было нашего раздора, и мы встречались каждодневно все эти семь лет.

– Хочу, – ответила я.

– У меня и шоколадные конфеты есть, и вареньице – правда, я сама теперь не варю, для кого мне его варить? – в магазине покупаю, не плохое, настоящее клубничное, и ягода крупная, цельная.

И вдруг мне вспомнилось – картинка эта не посещала меня множество лет и явилась только сейчас: мы с мамой на даче, которую снимали, когда было мне лет восемь, и она варит на электрической плитке, помешивая, клубничное варенье в тазу – а я ей «помогаю»: помощь заключается в основном в том, что я подъедаю из блюдечка вкуснейшие, сладчайшие пенки.

– Садись, Лиля, выбирай местечко, где тебе нравится, ты у меня ведь и не была, кажется, никогда? – Она повернулась ко мне, занимая едва ли не половину своей пятиметровой кухоньки, свет из окна упал на ее лицо, и я заметила: господи, какая же она старая! Кожа на лице, раньше натянутая от общей полноты, теперь пошла мелкими-мелкими морщинками, пожелтела, обвисла. И тут… Тут что-то случилось со мной. Я бросилась в ее объятия и – зарыдала.

– Прости! – заплакала я, захлебываясь, как когда-то в раннем-раннем детстве. – Прости меня, прости за все!

И она своими дрожащими, старческими руками стала гладить меня по голове и шептать:

– Да за что же? За что же, деточка? Да все хорошо. Я не сержусь на тебя. Ты ведь пришла ко мне, вот и хорошо… Все хорошо…

А потом, когда мы обе отплакались и сели друг напротив друга на жесткие кухонные табуретки, я рассказала ей все. Я сказала: «Мамуля, я за тебя отомстила», – а потом поведала, как расправилась со всеми ее обидчиками: сначала с Кутайсовым, потом с Пильгуем, Горланиным, Селиверстовым, Марцевичем.

– А ведь они меня тогда, – глядя куда-то в дальнюю даль, проговорила она, – можно сказать, изнасиловали. Пильгуй с Кутайсовым. Селиверстов с Марцевичем. Один держал, второй забавлялся. А потом наоборот.

– Бедная мама, – прошептала я.

– Поэтому ты все правильно сделала, – сказала она. – Они получили по заслугам.

– А знаешь, кто из них – мой настоящий отец?

– Зачем мне это знать?

– А я вот узнала. Мне было интересно.

– Мне совершенно все равно.

– Это последний из всех. Марцевич. Я узнала об этом вчера. Бедный толстяк. Алкоголик несчастный. Если б узнала раньше, я постаралась бы его спасти.

– Погубить бывает легко, – покивала мать. – Спасти сложно.

– Не скажи, – ответила я, вспоминая, как тяжело умирал на моих руках Селиверстов. – Убить человека тоже непросто.

И я опять заплакала – теперь по всем, пятерым мужчинам, – всем, кого я погубила.

И тут раздался звонок в дверь. Я аж дернулась от неожиданности.

– Это ко мне, – пояснила мать. – Видишь, как бывает: не было ни гроша, да вдруг алтын. То у меня месяцами никого не бывает, а теперь вас сразу двое.

– А кто еще?

– Симпатичный мальчик, Алеша Данилов, привозил мне из Америки привет от Пита. Опять о чем-то меня расспросить хочет.

Она пошла открывать дверь, а я в одно мгновение все поняла: и кто этот мальчик, и зачем он сюда пожаловал – по мою душу. И я вдруг поняла, что он, пожалуй, все знает. А не знает – все равно мама ему расскажет, не скроет, должна будет рассказать.

А еще – я порадовалась, что все-таки не нашла применение последнему графитовому стержню. Что он так и лежит, запакованный в свинцовую оболочку, в старом гараже моего формального отца Харченко. А ведь я хотела – чтобы покончить со всем разом – тайно пристроить этот источник радиации где-нибудь здесь, в мамашкиной квартире. Не случайно у меня был ключ от ее дома – я думала проникнуть к ней тайно, воспользовавшись ее отлучкой, и отомстить разом и ей тоже. За то, что она такая и позволила с собой так поступить. И за то, что родила меня.