Фотограф смерти - Екатерина Лесина

Я и сейчас их люблю, они же сладкие.

Потом Джордж проснулся, и мы домой пошли. Джордж жаловался, что у него голова болит. Утром он стал выспрашивать, видел ли я духов, и я сказал, что видел. Ему ведь хотелось, чтобы я видел, тогда бы он и еще другие могли посмеяться.

Других много. Они постоянно приходят, чтобы увести Джорджа. Сначала они брали меня с собой, но потом им надоело. Теперь я остаюсь дома. Дома лучше. Никто не заставляет говорить или танцевать. У здешних девушек глаза старых кошек.

Со мной не разговаривают.

И танцевать соглашаются редко. Это хорошо. Я не умею танцевать. И я рад, что я дома.

Джордж гуляет ночами. Он приходит пьяный, иногда падает внизу и орет. Я спускаюсь и отношу его в комнаты. Раздеваю. У мамы был брат, который жил с нами уже потом, когда мамы не стало. Он жил и пил, а напившись, орал. Крики мешали отцу. Отец злился. Я закрывал дяде рот, но он отбивался. Потом я стал сильнее и научился держать, чтобы он не отбивался. А потом дядю зарезали. Это было грустно. Трезвый, он учил меня стрелять. И еще с ножом управляться. Никто лучше дяди не умел управляться с ножом.

Джордж не такой. Он глупый. Мне жалко его. И одежду жалко. Она всегда в грязи. А утром старик Оукли ее чистит-чистит, но не всегда отчищает.

Хуже всего, когда появляется Кэвин. Кэвин – друг Джорджа. Джордж так думает. Он страшный человек. Он похож на Джимми Ду, который тихо жил-жил, а потом пошел в салун и порезал трех девчонок. Я как-то сказал Джорджу, что Кэвин – плохой человек, но Джордж не стал слушать. Джордж думает, что я глупый, а он наоборот. Пускай. Главное, теперь он от меня отстанет.

Я вернусь к миссис Эвелине и мисс Брианне.

И еще к тому, что я должен сделать.

Дневник Эвелины Фицжеральд

15 декабря 1851 года

За время своей поездки в Лондон мальчик не изменился. Он предстал предо мной в гротескном костюме из шерсти ярко-малинового цвета. Этот его сюртук был будто бы специально пошит, чтобы подчеркнуть некоторую сутуловатость фигуры. Подбитые ватой плечи поднимались едва ли не до середины ушей, и голова Патрика казалась ягодой, утопленной в этом шерстяном поле. Его волосы, тщательно завитые, были уложены и смазаны бриллиантином столь обильно, что выглядели ненастоящими. Его штаны, узкие, в полоску, плотно облегали ноги и, как мне показалось, доставляли немалые неудобства, которые Патрик сносил стоически.

– Кто придумал этот твой костюм? – спросила я, и Патрик, поклонившись – до чего же он все-таки неуклюж! – ответил:

– Портной, мэм.

– Этого портного надо бы повесить. – Я боялась, что Патрик воспримет мои слова как оскорбление. Он же улыбнулся совершенно искренне, по-детски и сказал:

– Согласен, мэм.

И мы оба рассмеялись так легко, как я не смеялась уже многие годы.

– Твои комнаты ждут тебя. И я приготовила тебе наряд не настолько изысканный, но, надеюсь, более удобный.

Патрик вновь поклонился и очень тихо, серьезно ответил:

– Благодарю вас, мэм.

Он ушел.

Но его присутствие я ощущала так же остро, как ароматы корицы и ванили – предвестников грядущего Рождества. Я словно бы очнулась ото сна, увидев, что жизнь прекрасна.

Мой дом полон солнечным светом, который пьянит, как вино. Половицы скрипят, вздыхают старые шпалеры. А я вижу тех, кто жил и вырос в этих стенах.

Вижу и себя столь же явно, как если бы я вдруг и вправду получила возможность заглянуть в прошлое. Я – младенец на руках няньки-ирландки. Я вдыхаю ее молочный, тяжелый запах и слышу голос, напевающий колыбельную. Тягучие слова успокаивают мой дух, а мягкие руки изгоняют страхи.

Я – дитя, со страхом ожидающее начала занятий. Моя гувернантка молода и хороша собой, но строга до невозможности. И одна мысль о скором ее появлении приводит меня в трепет.

Я – девушка, впервые задумавшаяся о своем будущем. Оно мне представлялось волшебным, сродни бесконечной рождественской сказке, где счастье обещано свыше. И вправду, как могу я не быть счастливой?

Вскоре я узнала ответ.

В тот день, когда Джордж ушел, я не плакала, как не плакала и позже. Душа моя кипела, уподобившись котлу, под которым неумелая кухарка развела слишком большой огонь. Мне казалось, что еще немного, и стенки котла перегорят, и тогда содержимое – страсть, ярость, обида и гнев – выплеснется и уничтожит всех, кому не посчастливилось оказаться рядом.

Но ничего подобного не случилось. Выкипел мой котел. Сажа залепила дыры, позволив наполнить его вновь. Я была осторожна. Я закрылась щитами долга, как некогда закрывалась моя матушка – теперь я почти уверена, что и в ее прошлом имелась история, подобная моей, – и никого не подпускала ближе.

Я с радостью приняла предложение Ната, зная, что он не испытывает ко мне горячих чувств, каковые отныне внушали лишь страх. В нем я видела друга и опору, человека достойного, наделенного многими качествами, среди которых особо я выделяла доброе сердце и острый ум. Мы сошлись характерами и жили спокойно, счастливо, хотя оба не решались поверить этому счастью.

Теперь мне жаль, что я упустила то время.

Ведь дом знал, подсказывал мне, что все проходит. Ветшают вещи, исчезают люди. Я позволила уйти им: маме, отцу, Нату и его родителю, человеку добрейшему и до конца дней своих испытывавшему передо мной вину за предательство сына. Я позволила покинуть эти стены своим детям, воспитав их так, как воспитывали меня, и, видимо, недодав чего-то очень важного. Уж не любви ли?

Не знаю. К чему все эти мысли именно сейчас, в преддверии Рождества? Виной ли тому сердце, что все чаще беспокоит меня, хотя я изо всех сил стараюсь скрывать немочь от Брианны и прочих домочадцев? Или же мальчишка с его болезненной похожестью на Джорджа?

Он ли – то самое, что окончательно примирит меня со мною же? Позволит ранам затянуться?

Пока не знаю. Но я рада, что мальчик дома. Я постараюсь сделать все, чтобы дом этот стал настоящим. И для начала я напишу м-ру Гриффсу, нашему нотариусу, дабы раз и навсегда разрешить вопрос наследства. Мне кажется, что у Патрика есть какие-то права на дом его деда, и если это правда, то права эти следует закрепить.

Кроме всего прочего, мне следует заняться воспитанием Патрика, которому, сколь вижу, Джордж уделял недостаточно внимания, верно считая пустой тратой времени. Я же все еще надеюсь, что недавний скандал не сильно повредил репутации Патрика, и рассчитываю в дальнейшем на его брак с девушкой из хорошей семьи. Пожалуй, так будет хорошо…

Дражайший Кэвин!

Верно, ты ныне всецело занят обществом великолепной мисс М., о которой уже вовсю поползли слухи, особенно среди старых клуш. Боюсь, некоторые двери отныне будут закрыты для тебя, хотя вряд ли ты огорчишься.

Пишу же я с прежним вопросом о твоем участии в нашем проекте, поскольку не сомневаюсь, что острый разум твой подскажет тебе, что проект этот сулит немалые выгоды в самом ближайшем будущем, сделает нас богачами сродни индийским набобам.

Человек, который будет действовать от нашего имени, показался мне опытным агентом. И пусть твое к нему недоверие оправданно, но клянусь, что рекомендации, им представленные, весьма и весьма лестны, а запрашиваемая сумма в шестьсот фунтов – умеренна. Тем паче что деньги эти уйдут не в карман агента, а на покупку товаров, которые будут перепроданы с десятикратной выгодой.

Кэвин, я не понимаю, что с тобой происходит! Ты же с легкостью тратил деньги куда большие, сам не раз и не два уверяя, что они – пыль. И вот теперь, когда уникальнейшая возможность потратить их с умом, с гарантией грядущих капиталов сама идет в руки, ты отворачиваешься?

Или стареешь ты, мой дорогой Кэвин? Или я уже не внушаю доверия тебе?

Верно, мои уговоры вызывают у тебя удивление, ибо они не более свойственны мне, чем тебе свойственно избегать веселья. Но нынешнее мое положение вдруг оказалось не столь прочным, как я себе представлял. И снова дело в моем растреклятом кузене, а также матушкиной неуместной старательности, каковая дала неожиданный результат.

Матушка моя с некоей блажи послала к нотариусу. А старый хрыч всегда недолюбливал меня, полагая личностью несерьезной, и с охотой уцепился за возможность причинить мне еще больше неудобств, чем прежде, когда отписал часть отцовского имущества приходу, якобы волю покойного исполняя.

И вот теперь Гриффс известил меня – а письмецо его было превежливейшим, – что, согласно старому завещанию моего деда (я же и не знал о том, что оно вообще имеется), старый дом и прилегающие земли отходят к Джорджу Фицжеральду, если тот вернется, или же к его детям. То есть к Патрику. Конечно, я собирался подать в суд и уже имел честь общаться с м-ром Уиверли, который славится изворотливостью и хорошими знакомствами среди судейских, но он полон сомнений, ибо не привык браться за дела проигрышные. Так и сказал, представляешь? Он считает мое дело проигрышным! Дескать, я самолично представлял всем Патрика как кузена, а значит, признал факт нашего родства. О том, что это было не признание, а шутка, Уиверли и слушать не стал! Дескать, в суде мои мотивы не имеют значения.