Утонувший великан (сборник рассказов) - Джеймс Баллард

В моем доме горел свет. Я поспешил войти и, к своему изумлению, обнаружил на террасе облаченного в белый костюм Тристрама Колдуэлла. Держа бокал со льдом, он лениво развалился в кресле. Одарив меня дружелюбным взглядом, Тристрам подмигнул и, прежде чем я успел открыть рот, прижал палец к губам.

Я подошел ближе и хрипло зашептал:

— Тристрам, я думал, ты погиб. Скажи, Бога ради, что там произошло?

Он улыбнулся.

— Прости, Пол, я подозревал, что ты за нами следишь. Аврора уехала?

Я кивнул:

— Я не смог угнаться за их «кадиллаком». Так тебя не ужалил скат? Когда ты упал, я решил — это конец.

— Аврора тоже так решила. Вы очень мало знаете о песчаных скатах. В эту пору их жала безвредны. Иначе кто бы нас в лабиринт пустил? — Он усмехнулся. — Тебе знаком миф о Меландер и Коридоне?

Я рухнул на стул рядом с Колдуэллом. Через две минуты я уже знал, как было дело. Аврора рассказала Тристраму легенду, и он, отчасти из сочувствия, отчасти шутки ради, решил сыграть роль Коридона. Говоря о смертельных укусах и злобных повадках песчаных скатов, он провоцировал Аврору, подсказывал ей прекрасный способ совершения жертвенного убийства.

— Это и было убийством, — сказал я. — Поверь мне — я видел, как блестели ее глаза. Она хотела твоей смерти.

Тристрам пожал плечами.

— Не удивляйся этому, старина, — сказал он. — В конце концов поэзия — дело серьезное.

Ни Раймонд, ни Тони Сапфайр ничего не знали о случившемся. Тристрам сочинил историю о том, что у Авроры был внезапный приступ клаустрофобии и она в страхе умчалась прочь от лабиринта.

— Интересно, — задумчиво сказал Колдуэлл, — что она предпримет? Пророчество ее сбылось. Может быть, теперь она уверует в свою красоту. Ведь до сих пор она страдала сильнейшим комплексом физической неполноценности. Как и Меландер, для которой самоубийство Коридона явилось полной неожиданностью, Аврора не отделяла любимого искусства от собственного «я».

Я кивнул.

— Надеюсь, она не будет слишком разочарована, узнав, что поэзия по-прежнему создается отвратительным компьютерным способом. Кстати, мне все еще нужно заполнить целых двадцать пять полос. Твой автоверс в порядке?

— У меня больше нет автоверса. Я разбил его в то утро, когда ты мне позвонил. Да я им уже который год не пользуюсь.

Я подскочил в кресле.

— Как! Все эти сонеты, что ты присылаешь, написаны тобой самим?

— Именно, старина. Каждая строчка рождена в муках душевных.

У меня вырвался стон отчаяния.

— Я-то думал, твой автоверс меня спасет. Боже, где выход?

Тристрам усмехнулся.

— Начинай писать стихи. Вспомни ее пророчество — кто знает, может быть, оно и сбудется. В конце концов, Аврора ведь думает, что я умер.

Я от души выругался.

— Будь от твоей смерти прок, я бы пожалел, что ты остался жив. Ты даже не представляешь, во что мне это обойдется.

Когда он ушел, я отправился в кабинет и собрал все оставшиеся стихи. Для номера не хватало двадцати трех страниц. Странное совпадение: ровно столько поэтов обитало в Алых Песках. Правда, ни один из них — кроме Тристрама Колдуэлла — не был способен сочинить самостоятельно хотя бы строчку.

Наступила полночь, но мне было не до сна — для решения проблем «Девятого вала» была дорога каждая минута из тех двадцати четырех часов, что мне еще оставались. Я уже почти решился сам написать хоть что-нибудь, когда зазвонил телефон. «Неужели Аврора?» — подумал я, услышав высокий женоподобный голос. Но это был Фэрчайлд де Милль.

— Ты что не спишь? — заворчал я в трубку. — Не теряй драгоценных минут первого сна.

— Для этого есть причины. Пол, сегодня со мной произошло нечто удивительное. Ты все еще ищешь материал, написанный вручную? Два часа назад я сел за стол, и — представь себе! — не так уж плохо получается. Кстати, моя героиня — Аврора Дей. Мне кажется, эта вещица тебе придется по вкусу.

Я поздравил его в преувеличенно восторженных выражениях и записал количество строк.

Телефон вновь зазвонил через пять минут. На сей раз это был Анжел Пти, который, как выяснилось, тоже сочинил несколько стихотворений и выражал уверенность, что они мне понравятся. Все они также были посвящены Авроре Дей.

В последующие полчаса телефон звонил раз десять. Бодрствовали все поэты Алых Песков. Макмиллан Фрибоди, Робин Сондерс и все остальные по какой-то таинственной причине ощутили вдруг непреодолимую потребность самостоятельно написать что-нибудь этакое, в результате чего в считанные минуты создавались стихи, посвященные Авроре Дей.

Я продолжал размышлять об этом, когда, в последний раз повесив трубку, поднялся из-за стола. На часах было двенадцать сорок пять. Казалось бы, пора и устать, но моя голова была свежей и ясной. В ней носились тысячи идей. Вдруг сама собой сложилась поэтическая строка, Я немедленно записал ее в блокнот.

Время исчезло. Через пять минут я закончил первую часть стихотворения, которое пытался написать более десяти лет. Еще дюжина стихов, подобно драгоценному металлу в золотоносной жиле, томились в мозгу, ожидая, когда их извлекут на свет божий.

Сон подождет. Я потянулся за листком бумаги и тут заметил на столе письмо — мой заказ на три новых автоверса фирмы IBM.

Улыбнувшись про себя, я разорвал заказ на мелкие клочки.

Место Ожидания

Первод Владимир Баканов.

Не могу сказать, знал ли о Месте Ожидания Генри Таллис, мой предшественник по Муракской радиообсерватории. Скорее, знал. И все три недели, в течение которых он передавал мне хозяйство — на что требовалось, в сущности, дня три, — Таллис просто тянул время, пытаясь решить для себя: рассказывать мне или нет. И все-таки не рассказал — вот что самое обидное.

Помню, в первый же вечер после моего прибытия на Мурак Таллис задал мне вопрос, над которым я до сих пор ломаю голову.

В воздухе стояло едва слышное гудение восьмидесятиметровой металлической чаши телескопа, а мы смотрели из комнаты отдыха обсерватории на песчаные рифы и окаменелые вершины вулканических джунглей.

— Скажите, Куэйн, — внезапно произнес Таллис, — где бы вы хотели быть, когда наступит конец света?

— Пока не задумывался, — ответил я. — А что, пора срочно решать?

— Срочно? — Таллис слабо улыбнулся, глядя на меня добродушно и в то же время оценивающе. — Подождите, поживете здесь подольше…

Заканчивалась его последняя смена на обсерватории, и я не сомневался, что он имеет в виду тоскливое одиночество в угрюмом краю, который он, после пятнадцатилетней вахты, оставлял на мое попечение. Позже, разумеется, я понял свою ошибку, как и то, что я неправильно судил о его скрытном и сложном характере вообще.

Таллис был худощавым, аскетичного вида человеком лет пятидесяти, хмурым и замкнутым, как я заметил, едва сойдя с грузового корабля, который доставил меня на Мурак. Вместо того чтобы встречать гостя у трапа, Таллис сидел в вездеходе на краю космопорта и сквозь темные очки наблюдал, как я плетусь с чемоданами по солнцепеку, еле волоча гудящие после резкого торможения ноги, спотыкаясь от непривычной силы тяжести.

Такое его поведение было характерным. Таллис всегда держал себя отчужденно и насмешливо. Все, что он говорил, звучало двусмысленно и неопределенно, носило оттенок загадочности, которую часто в качестве защиты выбирают отшельники и крайне замкнутые люди. Причем это не было проявлением ненормальной психики; просто никто не в состоянии провести пятнадцать лет, пусть и с полугодичными перерывами, практически в полном одиночестве на столь далекой планете — точнее, просто на шаре застывшей лавы, — как Мурак, и не приобрести каких-то новых, странных манер. Напротив, как я слишком скоро понял, удивительным было то, что Таллис вообще сохранил здравомыслие.

Он внимательно слушал последние новости с Земли.

— Первый беспилотный полет к проксиме Центавра намечен на две тысячи двести пятидесятый год… Ассамблея ООН в Лейк-Сексес объявила себя суверенным государством… Отменено празднование Дня рождения королевы Виктории… Да вы, должно быть, слышали все это по радио.

— У меня здесь нет другого приемника, — сказал Таллис, — кроме того, что наверху, а он настроен на Андромеду. На Мураке обычно слушают только самые важные новости.

Я было хотел ответить, что даже самые важные новости по пути на Мурак устаревают на миллион лет, но в тот первый вечер меня слишком занимали непривычные условия: значительно более плотная атмосфера, сила тяготения выше земной, дикие перепады температуры (от –30° до +160°) и необходимость приспосабливаться к восемнадцатичасовым суткам.

Кроме этого, мне предстояло почти полное двухлетнее одиночество.

Обсерватория находилась в пятнадцати километрах от Мурак-Рифа, единственного поселения на планете, в предгорье у северного края застывших вулканических джунглей, что тянулись к югу от экватора. Гигантский телескоп и раскинувшаяся сеть из двадцати или тридцати бетонных куполов, где размещалась аппаратура слежения и обработки данных, генератор, холодильная установка, гараж, склады, мастерские и вспомогательное оборудование.