Скользящие в рай (сборник) - Дмитрий Поляков (Катин)

Он оседает на плечи жены и нетвердым, но торжественным шагом направляется к выходу, как актер, получивший свои овации. Я хочу что-то сказать ему вслед, но сразу забываю что.

– Чего ты, Филиппыч? – сочувствует Марленыч, приобняв за поясницу удаляющегося ученого.

То ли под впечатлением от слов Скваронского, то ли из-за вспыхнувшего веселого оживления кругом я вдруг замечаю в себе появление гармоничного какого-то безразличия, настраивающего на примирительный лад. Похоже, я смогу вытерпеть любой словесный понос, дружескую исповедь и даже Гуся. Мне нравится бьющее по мозгам вертикальное освещение назаровского шалмана, где я – как мне уже кажется – вырос и возмужал, а пьяная бравада ожившего в допинг-градусе Кизюка представляется остроумной, звонкой и заводной, и я смеюсь вместе со всеми, как в тумане, забыв про все, что не давало мне отсюда уйти.

Оживление объясняется ввалившимися с улицы музыкантами. Побросав на входе свои видавшие виды инструменты, они толпятся перед стойкой, ссыпая перед Назаром горы мелочи. Им весело, они готовы играть за хорошее настроение, вот только попьют пива.

– А мы на штырке работали, – сообщает Кузьмич, пожилой саксофонист с по-чапаевски распахнутыми усами, и добродушно улыбается всем широкой щербатой улыбкой. – Народу на улице – прорва. Как в консерватории. А дают неохотно. Копейку жалеют. Не до музыки людям, злые все. Эхма! – Кузьмич с наслаждением выдувает полкружки холодного пива.

Непосредственно под копытами Вакха с картины Барбузова Кизюк режется в буру с Линьковым и с человеком, которого все зовут Порше. Порше – это то ли фамилия, то ли прозвище за помешательство на автомобилях. Гусь не умеет играть в буру, но он тоже сидит с ними, пытаясь силой удержать возле себя кота, который с мягкой настойчивостью лезет от него прочь.

– Ну чего ты ко мне прицепился? – вдруг возвышает на Удуева голос Цветков. – Бабник, бабник! – И выдает дрогнувшим голосом: – А между тем я живу практически одиноко – с одной и той же женщиной.

– А как у нее с этим? – вдруг спрашивает Барбузов, который слышал звон, а где, как обычно, не знает, поскольку занят был жареным цыпленком.

– С чем? – Цветков напрягается.

– Ну, с этим.

– Не понимаю.

– Ну, сиськи как? – услужливо подсказывает Линьков. – Имеются?

– Сиськи должны быть большие, – авторитетно заявляет Барбузов, поглаживая себя по груди. – В противном случае нет никакого смысла.

– Какие большие? – спрашивает Удуев. – Такие?

– Вот пошляки, не знаю. – Цветков вскакивает и убегает в туалет.

– Не знает, – разводит руками Линьков.

Разговор заходит о новой подруге Линькова.

– Хорошая женщина, – говорит Тарас. – Только все время молчит и зверем смотрит. Как будто я у нее девственность отнять желаю. И убежать.

– Вот это самое твое, Линьков, – замечает Гусь. – Отнять и убежать.

– Неужто до сих пор не отобрал? – смеется Порше.

Кот издает, наконец, утробный страдающий рев. Назар немедленно отвлекается от работы:

– Э-э, не трогайте кота! Пустите его, черти, он есть хочет!

– Вот у меня был кот, чистое золото, – говорит Линьков.

– Тот, которого на валюту натаскал?

– Стоп, – удивляется Гусь. – Как это, кота на валюту?

– Ну, расскажи уже, Тарас, милиции. Дело прошлое, а ему, глядишь, в работе пригодится.

Линьков звонко шлепает карту о стол:

– Ладно, начальник. Для общего развития твоей оперативной фантазии. Положим, есть у меня круглая сумма, ну, пусть в долларах. И надобно мне ее выгодно вложить, по-хозяйственному, в рост, так сказать. Ну, нахожу состоятельного продавца какой-нибудь стоящей вещицы. По объявлению в газете. Прихожу к нему и на эти самые доллары покупаю эту самую вещь. Уловил? Вложение сделано.

Молчание.

– Не понимаю, – взбрыкивает Удуев. – И при чем тут кот?

– Кот – это главное. Потом, когда хозяин уходит, я – уж пардон, гражданин начальник, – наведываюсь к нему обратно. Но уже с котом. – Линьков делает выразительную паузу. – Пускаю кота, и в считаные минуты он отыскивает все мои баксы. Не нарушая, заметьте, порядка в квартире.

– Что за ерунда! Как кот может отыскать доллары в незнакомой квартире? Почему кот?

Порше не может больше сдерживать смех:

– Да он эти доллары валерьянкой смачивает!

– Ах… ах, во-от оно…

Я перебираюсь к стойке и заказываю кралнап, как обычно.

– Я, пожалуй, с тобой выпью, – говорит Назар и наливает себе пятьдесят граммов водки.

– Хороший сегодня день? – спрашиваю я.

– Да. Во всяком случае, лучше вчерашнего.

– Дела идут, еще не вечер.

– Еще не вечер… Но если судить по тому, что творится в городе, вечер не за горами. Как бы не пришлось прикрыть лавочку.

– Ты будешь работать до конца.

– До своего? – усмехается Назар. – Шутки шутками, а тучи сгущаются, и я не удивлюсь, если завтра начнется бойня.

– Не начнется. Выборы на носу.

– Я думаю, как раз из-за выборов…

– Плевать.

– Хм. – Назар со вздохом выпивает свою водку и спрашивает: – Это правда, что ты надумал жениться?

– На ком? – давлюсь и одновременно изумляюсь я.

– На Кристине. Твоя мать сказала моей жене, что ты сделал ей предложение и она согласилась. Я был удивлен. Но ежели это так, то мое мнение ты знаешь: Кристина девушка завидная и будет для тебя…

Я решительно обрываю его:

– Это вранье!

– Ошибка, – мягко поправляет Назар и грустно подытоживает: – Жаль.

Между тем продувшийся в буру Кизюк уже травит байки под дружный хохот собутыльников:

– …ну вот, в жуткий мороз ночью приплелся домой в таком виде, что перепутал двери, и вместо парадного стал ломиться в мусоропровод. А дверь туда заперта. Дергал, дергал, ну и врезало ему спьяну, что это жена, сука, дверь заперла. Специально! Ну, не соображает же ничего. Но как-то же надо ей сказать, чтоб открыла. А у них там пожарная лестница прямо между окон. Ну, он и полез по ней, сказать, чтобы двери ему открыли. А жена тем временем с тещей и тестем телевизор смотрит, спиной к окну, и с напряжением, поскольку банный день, пятница, ждет, как он с минуты на минуту в дверь постучит. А тут, братцы мои, – стук в окно. Они медленно так поворачиваются. И что видят? Метель, фонари и – зять. В фонарном свете. Рукой машет и чего-то там вопит, разоряется. А у них, на секундочку, третий этаж.

Вокруг начинается истерика.

– Ветки ходуном, фонарь болтается, свет такой, страшненький. И в этом всем – зять: рот разевает, без звука, шапки нет, волосы, в окно смотрит. Ну, немая сцена. Они на него таращатся, он на них. Ужас! Через пару минут за головы схватились, шубы посрывали и вниз. Ну а он озверел от холода, орать устал, плюнул, скатился вниз, схватил такси и был таков. Они на улицу вывалили – а нет никого. Снег, пурга. Пусто!

– При-ви-де-ние-е! – доносится рыдающий голос Порше.

Исполненный спокойствия и вселенской иронии Кизюк невозмутимо прихлебывает из стакана. Смеются даже незнакомые люди. Смеемся мы с Назаром. Только Удуев сидит набычившись, вперив кинжальный взгляд в жизнерадостно хохочущего Линькова. Наконец, его прорывает.

– А ведь на нашем участке два случая было, – отчетливо говорит он.

– Чего?

– И оба раза никаких улик на ограбление. Только следы кошачьи на серванте. – Удуев резким движением хватает Линькова за ворот. – А котов у потерпевших не было. Не держали они котов!

– Так это когда было! – Линьков чарует Гуся дружелюбной улыбкой, не пытаясь вырываться из цепких лап милиционера.

– Все-таки не утратил ты, Серега, поэтический дух! – кричит Кизюку Назар, вытирая слезы. – Твои стихи до сих пор у меня! Забыл? – Он показывает аккуратно переплетенную книжицу. – Смотри-ка, ручная работа. Это тебе!

– Издай, когда я умру, – отмахивается Кизюк. – «Стихи моего мертвого друга». – Он ухмыляется и сдает по новой. В волосах у него застрял пух.

Назар наливает, я пью, ребята шумят, шарманка вертится. Чужие реплики подхватываются незнакомыми людьми, плотные рукопожатия скрепляют какие-то намерения. И не важно, что завтра редко кто вспомнит имя своего вчерашнего визави. В решительно нарастающем возбуждении крепнет нота единства. Это напоминает ветер, летящий произвольно и порывисто. Он закручивает мозги, как сухую осеннюю листву, пихается, мешает собраться мыслям, веселит. Я живу в этом, смеюсь, дышу, и мне почему-то трудно выбросить это из себя, как опустевший флакон из-под одеколона, к запаху которого привык. Постепенно все ускоряется; слова, эмоции, лица проходят сквозь меня, подобно окнам набирающего скорость поезда, все реже задевая мое внимание.

Потом картина как-то разом меняется, и вот уже в рваном дыму, в беспорядочном гаме, в ауре великодушного восторга гремит пьяный бэнд из трех скатившихся до штырки музыкантов.

«Та-та-та-та-та!» – бешено колотит в такт ладонями по стулу Кизюк.

«О-па! О-па-па!» – крутится в потном плясе Порше, обнимая разомлевшую Ксюху и еще какую-то залетную шлюху по имени Анжелика; из-под его пиджака двумя безвольными хвостами выскакивают подтяжки.