Город - Дэвид Бениофф

Такая подробная греза — это что-то новенькое, неужто Колины карты так подействовали — воспалили мне воображение? Обычно все мои фантазии были целомудренны, старомодны: я представлял Веру, полностью одетую. Вот она играет мне на виолончели у себя в спальне, мы с нею наедине, а когда концерт заканчивается, я хвалю исполнение и произвожу на Веру впечатление своим красноречием и знанием музыкальных терминов. Фантазия обычно завершалась крепкими поцелуями, Вера отводила ногу и переворачивала пюпитр, вся красная, встрепанная, а я загадочно улыбался и оставлял ее одну со сбившимся на сторону воротничком и расстегнутой пуговицей на блузке.

Фантазии мои обычно не доходили до плотских утех, потому что плотских утех я боялся. Не умел. Моих знаний не хватало даже на то, чтобы сделать вид, будто что-то знаю. Основы анатомии я понимал, но вот в геометрии путался. А поскольку ни отца, ни старших братьев, ни опытных друзей у меня не было, и не спросишь ни у кого.

Однако теперь в моем вожделении к Вике не было ничего целомудренного. Мне хотелось прыгнуть на нее, спустив штаны до щиколоток. И она бы мне показала, куда что и как. А едва мы с этим разберемся, ее обкусанные грязные ногти будут царапать мои плечи, голова запрокинется, шея тонко и бело натянется, и на ней забьется жилка. Тяжелые веки широко распахнутся, а зрачки, наоборот, сузятся, и синева этих глаз меня затопит…

Все девушки в доме — Нина и Галя, Лара и Олеся — были на первый взгляд симпатичнее Вики. Они расчесывали длинные волосы. Засохшей грязи на руках у них нет. Они даже губы помадой подкрашивали. Они вносили и выносили миски с лущеными орехами и моченой редькой. Следовало ублажать новых мужчин — да, они соотечественники, но все равно опасны и непредсказуемы, потому что вооружены. Один, сидевший по-турецки у огня, схватил Галину за пухлое запястье, когда она нагнулась подлить ему водки:

— Наружу глядела? Дружок-то твой там мертвый валяется, а?

Его приятель хохотнул, ободренный партизан подтянул девушку к себе, и она плюхнулась ему на колени. К такому обращению она привыкла — не вскрикнула, не заплакала, даже водки не пролила ни капли.

— Они вам вкусненького таскали, да? Да уж точно — гля, какие щеки наела! — Он провел мозолистой ладонью по ее мягкой розовой щеке. — И что ты им делала? Все, что захотят, а? Голая танцевала, пока они своего «Хорста Весселя» тянули? Сосала у них, пока они шнапс хлестали?

— Отвянь от нее, — сказала Вика. Она не изменила позы, не отвела взгляда от козлиной головы, лишь покачивала ногами в толстых носках, словно в такт неслышимой мелодии. Ровно сказала — если и разозлилась, ни за что не угадаешь. Едва это прозвучало, я тотчас пожалел, что одернул партизана не я. Это было бы смело, а то и безрассудно, на грани самоубийства, но Галина отнеслась ко мне по-доброму, и я должен был ее защитить. Не из благородства собственной натуры, а чтобы произвести впечатление на Вику. Но в тот миг, когда следовало действовать, я окаменел — опять трусость взяла свое, опять я буду жалеть об этом много лет. Коля вмешался бы сразу и без колебаний, но Коля с Корсаковым ушли в заднюю комнату читать капитанское письмо.

Партизан, хватавший Галину, чуть помедлил. Я видел — он боится. Я сам боялся уже так давно, что страх в других засекал сразу же, не успевали они сами его осознать. Но я предвидел, что он ответит Вике какой-нибудь колкостью: доказать товарищам, что не боится, пусть даже они понимают, что это не так.

— А чего? — протянул он. — Себе ее хочешь?

Вяло, вяло — никто не засмеялся. Вика даже не отреагировала. Она и не смотрела в его сторону. Но услышала, потому что по лицу ее расплылась медленная улыбка — впрочем, девушка могла и с головой козла переглядываться. Еще пара секунд — и партизан хрюкнул и легонько столкнул Галину с коленей:

— Вали давай, обслуживай. Шалава и шалава, ни на что другое больше не годишься.

Если слова партизана Галину и оскорбили, виду она не подала. Разлила водку остальным в комнате — и все вежливо ей кивнули.

С минуту поразмышляв о возможном позоре, я подошел к дивану и присел на краешек, у Викиных ног в серых шерстяных носках. У меня над головой свисала козлиная бородка. Я посмотрел на нее, потом на Вику. Снайперша глядела на меня в упор — ждала, какую глупость я собираюсь сморозить.

— У тебя отец был охотник? — спросил я. Вопрос продумал еще в другом углу комнаты. Но едва он вырвался из моих уст, стало непонятно, почему я вообще решил, что это удачный способ завязать беседу. Может, читал что-нибудь о снайперах — о Пчелинцеве, который в детстве, кажется, стрелял белок.

— Чего?

— Отец… у тебя… Я подумал, может, ты от него так стрелять научилась.

Непонятно, чего было больше в ее синих глазах — скуки или отвращения. Вблизи, при свете коптилок и очага, я видел, что на лбу у нее россыпь красных прыщиков.

— Нет, мой отец не был охотником.

— Я думал, многие снайперы начинают с охоты… Или читал где-то.

Вика больше на меня не смотрела — вернулась к созерцанию горного козла. Чучело интереснее меня. Остальные партизаны наблюдали за мной, подталкивая друг друга локтями и ухмыляясь, перешептывались, посмеивались.

— А немецкая винтовка у тебя откуда? — спросил я в отчаянии, как игрок, который все ставит и ставит, а карты ему сдают все хуже и хуже.

— От немца.

— А у меня нож немецкий. — Я задрал штанину, расстегнул ножны и повертел нож в руке, чтобы на блестящей стали поиграл свет. Нож ее заинтересовал. Она протянула руку, и я передал. Она проверила остроту у себя на предплечье.

— Бриться можно, — сказал я. — Нет, тебе, конечно, не надо… то есть…

— Где нашел?

— У немца.

Она улыбнулась, а я возгордился своей репликой, точно сказал что-то невероятно умное, ответив на ее скупую реплику своею.

— А немца ты где нашел?

— Мертвый парашютист в Ленинграде. — Я надеялся, что прозвучало достаточно туманно, будто оставалась возможность того, что парашютиста убил я сам.

— Они уже в Ленинград высаживаются? Началось?

— По-моему, просто десант. Прорвались немногие. Не заладилось у фрицев. — Мне казалось, что звучит веско и ненарочито, как будто я из тех убийц, что о поверженных врагах упоминают мимоходом.

— Ты сам его убил?

Я открыл рот, уже готовясь соврать, но она так посмотрела на меня, губы у нее так искривились в усмешке, которая привела меня в ярость своею снисходительностью, что мне сразу же захотелось поцеловать…

— Его мороз убил. Я просто увидел, как он спускается.

Она кивнула и вернула мне нож, потом закинула руки за голову и потянулась, широченно зевнув. Рот прикрыть даже не постаралась. Зубки у нее были совсем детские — мелкие, росли вразнобой. Выглядела она довольной, будто наелась до отвала ужином из девяти блюд с лучшими винами, хотя я видел, что грызла она только черную редьку.

— Мороз — самое старое оружие у родины-матери, — добавил я. Фразу эту я услышал от какого-то деятеля по радио. И незамедлительно пожалел, но слово — не воробей. Может, то есть и правда, только уже несколько месяцев это был расхожий штамп нашей пропаганды. Даже от словосочетания «родина-мать» я себя почувствовал глупым пионером на маршировке в парке — беленькие рубашечки, красные галстуки, «Взвейтесь кострами» дружным хором.

— У меня тоже есть нож, — сказала Вика, вытаскивая из ножен на поясе кинжал с березовой рукояткой и протягивая мне.

Я покачал нож в руке. На тонкой стали лезвия виднелись разводы — словно круги по воде шли.

— Чего-то хлипкий.

— Он не хлипкий. — Вика подвинулась ближе и кончиком пальца провела по клинку. — Это дамасская сталь.

Она сидела так близко, что я мог в деталях рассмотреть завитки ее уха и едва заметные морщинки, пересекавшие лоб, когда она поднимала брови. В волосах у нее запуталось несколько еловых иголок, и я подавил в себе порыв их оттуда бережно убрать.

— Называется «пуукко», — сказала Вика. — Такие дают всем финским мальчишкам, когда они взрослеют.

Она приняла у меня нож и наклонила против света — полюбоваться игрой огня по металлу.

— Лучший снайпер на свете — финн. Симо Хяйхя. «Белая смерть». В Зимнюю войну — пятьсот пять уничтоженных солдат и офицеров.

— Так ты его взяла у финна, которого сама застрелила?

— Купила за восемьдесят рублей в Териоках. — Она сунула нож обратно в ножны на поясе и оглядела комнату: чем бы поинтереснее заняться?

— Может, ты «Красной смертью» станешь, — сказал я. Не хотелось, чтобы разговор обрывался, я знал: оборвется — и мне ни за что недостанет мужества снова заговорить. — Ты хорошо стреляла. Айнзацгруппы, наверное, не привыкли, что от них отстреливаются.

Вика ровно посмотрела на меня своими холодными синими глазами. Во взгляде этом было что-то нечеловеческое — что-то в нем было от хищника, прямо-таки волчье. Она сложила губы трубочкой. А потом покачала головой: