Семейный архив - Юрий Герт

КАЗАХСТАН

Надо мной раскаленный шатер Казахстана,

Бесконечная степь золотится вдали,

Но куда б ни пошла, я тебя не застану,

Рассказать о тебе не хотят ковыли.

Вырываю я чахлым бурьян и осоку,

Чтобы колос пшеницы налился зерном,

Облака улетают дорогой высокой,

Только нам улететь не придется вдвоем,

Только нам, мой хороший, дорога закрыта.

Даже ветер — и тот не приносит покой,

Я иду по степи, без тебя, сероглазый,

Крепко сердце сжимая горячей рукой,

Я иду по степи— колосится пшеница.

Быстрокрылая чайка куда-то спешит

Мы с тобою отныне невольные птицы,

А птенца унесло далеко в камыши.

Что же делать? Слезами беде не поможешь.

Ветер высушит слезы, ковыль нас поймет.

Нам не верит страна, ни единый прохожий

Нам навстречу улыбки не шлет.

Непривычно здесь пахнут цветы и пшеницы,

Но и здесь моей родины воздух я пью.

Я со степью о воле веду разговоры,

Ковылям о тебе и ребенке пою.

Так сожми же, как я, свое сердце рукою

И глаза, проходя, осуши на ветру.

Чем плотней собираются тучи ночами,

Тем скорей эти тучи разгонит к утру.

Выше голову, милый, я ждать не устану,

Моя совесть чиста, хоть одежда в пыли.

Надо мной раскаленный шатер Казахстана,

Подруги

На узкой тюремной дорожке сияющий солнечный свет.

Давай помечтаем немножко о доме, которого нет.

А рядом, за этим колодцем, но улицам ходит весна,

Работает, любит, смеется огромная наша страна.

В растворенных окнах закатных так радостно манит уют,

Но в городе этом обратно, родная, нас больше не ждут.

Одетые в зелень бульвары не вспомнят про нашу беду,

Другие счастливые пары по ним, улыбаясь, пройдут.

Другие, веселые люди пройдут мимо башен Кремля,

Но в этих колоннах не будет, мой друг, ни тебя, ни меня.

Напрасно дочурка спросонок начнет меня рядом искать—

Горячих шершавых ручонок не смеет прижать к себе мать.

Что ж — мы все печальней и тише, все глубже морщины у глаз.

Но Родина все ж не услышит напрасных упреков от нас.

Пойдем же. Пока на дорожке сияющий солнечный свет,

Давай помечтаем немножко о доме, которого нет.

В сентябре 1943 года меня освободили, но без права выезда за пределы Карлага. Мою приятельницу в октябре того же года вызвали в УРЧ (учетно-распределительная часть), долго расспрашивали о самочувствии и, наконец, дали прочитать документ о досрочном освобождении. Таким образом, вместо десяти лет она пробыла в заключении «всего» шесть лет.

Вскоре ей разрешили выписать из детдома Нику. Приехала она к матери вся в каких-то фурункулах, болячках. Глубокие рубцы от них, особенно на ногах, у нее остались навсегда. Лечили ее, оказывается, соляркой. Девочка смотрела на всех исподлобья, была хмурая, нелюдимая, но понемногу оттаяла.

В 1944 году меня перевели в Долинку.

В те годы и еще до войны в Карлаге была высокая заболеваемость малярией и бруцеллезом. Лазарет был переполнен. С помощью врачей, поступивших в лагерь в качестве заключенных, началась планомерная борьба с малярией. Прежде всего занялись осушением болот, сточных водоемов, разводили летучих мышей, которые уничтожают комаров. Начали систематическое лечение больных малярией. У нас было достаточно акрихина. Три стационара лечили даже солянокислым хинином в инъекциях. С малярией врачи справлялись успешно, и она перестала быть бичом заключенных.

Было очень много больных бруцеллезом — и тяжелых.

Незадолго до войны лагерь закупил в Дании коров, поверив без анализов, что животные здоровы. Коровы почти все оказались бруцеллезными, и пошел бруцеллез гулять среди заключенных. У многих болезнь протекала очень тяжело. У некоторых не оставалось, кажется, ни одного органа, не захваченного бруцеллезом, включая и центральную нервную систему.

К сожалению, это заболевание продолжается много лет, не оставляя в покое больного. Бороться с ним сложно. А у нас к тому же не было соответствующих вакцин и других медикаментов. Многие болезни лечили тогда в наших стационарах, так что гепатит могли получить и в нашем лазарете в обмен, например, на малярию. Но от болезни Боткина даже с тяжелым течением мы не потеряли ни одного больного.

В Сарепте мне довелось актировать многих чесеировок. Были среди них действительно больные, старые женщины. Я их лично и актировала, то есть составляла и отправляла на них акты с заключением о нетрудоспособности. Из Долинки акты уходили в ГУЛАГ и через некоторое время, обычно через несколько месяцев, приходил ответ: досрочное освобождение. Таким образом удалось досрочно освободить человек двадцать. Риск был немалый, но, будь я верующей, я бы сказала, что за это после смерти мне, безусловно, уготовано место в раю... Правда, ни одна из женщин никогда не написала мне после своего освобождения. Но все они знали, что их освобождение — дело моих рук.

Зимы в Карлаге были холодные. Нередко случались бураны. До Карлага я никогда не видела настоящего бурана. Зрелище страшное. Флигель, где мы жили, отстоял от лазарета метров на сто, не больше, но от нашего дома к лазарету были протянуты две веревки. Ходили, держась за них обеими руками. Сестра-хозяйка лазарета пренебрегла этим правилом, и ее тело, объеденное волками, нашли весной далеко за Сарептой.

Был и такой случай. В сильный буран на санях, запряженных лошадьми, приехали четверо или пятеро освобожденных из лагеря. Их отправили для окончательного оформления на станцию Карабас, за восемь километров от Самарки, где они находились. Когда они выехали, бурана не было. Сопровождало их два вохровца с винтовками. Кучером сидел паренек лет девятнадцати-двадцати, тоже только что освободившийся. От Самарки они ехали два дня в сплошной снежной круговерти. Разжать парнишке-кучеру пальцы и вынуть вожжи не удалось — пальцы отмерзли. Бедняге ампутировали кисти рук и стопы ног. Получилось, освобождали здорового парнишку, а уехал он из лагеря полным инвалидом-обрубком. Солдаты не пострадали. Пассажиры отморозили стопы. Но на юношу без слез нельзя было смотреть.