Квест - Борис Акунин

Никакого отношения к проблематике гениальности сочинения Ломоносова не имеют. Чем он, собственно говоря, прославился? Ввел в употребление химические весы, заложил основы количественного анализа, подверг сомнению флогистонную теорию горения, сформулировал и доказал Закон сохранения массы, основал Московский университет. Делал картины из стеклянной мозаики. Заложил основы российского стихосложения.

Выдрессированная самсонитом память немедленно поволокла из своих тайников громоздкие цитаты — ни к селу ни к городу: «Неправо о вещах те думают, Шувалов, которые стекло чтут ниже минералов». «На запад смотрит грозным оком сквозь дверь небесну дух Петров». Чушь! Мысли о Ломоносове надо гнать прочь.

Как все-таки проникнуть в Институт? Давно известно, что самый лучший способ защитить секретный объект — упрятать его под землю. Через стену можно перелезть, над высокой горой — пролететь на аэроплане или дирижабле, но попасть или хотя бы заглянуть в хорошо охраняемый бункер невозможно.

В бесплодных терзаниях доктор провел остаток дня, так ничего и не придумав.

Айзенкопф долго возился у себя в комнате, потом появился, но тут же ушел, объявив, что отправляется на рекогносцировку окрестностей, а Норду следует оставаться и ждать «ее сиятельство».

Стемнело. Внизу зажглись нечастые, тусклые фонари. Улица Герцена опустела, автомобили по ней почти не ездили.

Зоя вернулась в половине девятого, совершенно преобразившаяся.

Красный платок, мешковатая юбка, юнгштурмовка и грубые башмаки исчезли. Перед Гальтоном стояла элегантная барышня-тростинка в чем-то переливчато-шуршащем, да на каблучках, да в затейливой шляпке.

— Вот теперь я выгляжу, как настоящая москвичка весенне-летнего сезона 1930 года. В Москве, в отличие от Минска, «комстиль» уже не в моде. Смотри, я настоящая «совмодница». — Ее лицо светилось, глаза блестели. — Прилично одеться здесь трудно, но можно. Я теперь всё-всё знаю. Зашла в бывший «Мюр-Мерилиз»,[52] но там ничего хорошего нет. Спасибо, женщины научили. На Петровке у спекулянта купила румынские туфли. Сарафан дионезовый, сделан в Одессе, меня честно предупредили, но очень милый. А маркизетовая блузка вообще прелесть, правда? Шляпка варшавская. Ах, какая я дура, что послушалась идиота Айзенкопфа и не взяла с собой шелковые чулки!

— Сомневаюсь, что на пароходе «Европа» ты вышла бы на палубу в румынских туфлях и шляпке из Варшавы, — сказал Гальтон, которому Зоя нравилась в любом наряде, а больше всего — вообще без наряда.

Он хотел обнять ее прямо здесь, в коридоре, но Зоя увернулась.

— Дурачок! Сейчас я гораздо шикарнее, чем на пароходе. Там было много дамочек, одетых не хуже меня. А сейчас шла по улице — многие оглядывались… Убери руки! Помнешь блузку!

— Ну так сними ее. Айзенкопфа нет, мы одни.

Сказал — и сглазил. Проклятый немец немедленно объявился, заскребся в дверь.

— Я вижу, вы не теряли времени даром, — сказал он, кинув взгляд на Зоины обновы. — Товарища Громова, вероятно, решили отложить на завтра?

— Почему же, я всё про него выяснила.

Гальтону стало стыдно. Вместо того, чтобы болтать о варшавских шляпках и приставать к коллеге с домогательствами, нужно было сразу спросить о главном.

— Мы решили дождаться вас, Курт, чтобы не повторять одно и то же дважды, — солидно сказал он. — Прошу всех в мою комнату.

Выяснилось, что Зоя прибегла к самому простому способу. Она отправилась в читальный зал главной московской библиотеки (бывшей графа Румянцева, а ныне, разумеется, носящей имя Ленина) и просмотрела каталог персоналий. Там есть сведения о мало-мальски заметных деятелях из всех сфер общественной, государственной, научной и художественной жизни: карточки с отсылками к книжным изданиям и статьям в периодике.

— Вот что я узнала о директоре Института пролетарской ингениологии. — Зоя смотрела в ученическую тетрадку, исписанную размашистым, совсем не дамским почерком. — Громов Петр Иванович, родился 12 (по новому стилю 24) февраля 1873 года, то есть сейчас ему 57 лет. Сын протоиерея. Окончил медицинский факультет Санкт-Петербургского университета, по специальности «физиология мозга». Блестяще проявил себя в начале научной карьеры. В 32 года был уже профессором, автором заметных работ в области нейрофизиологии. Однако последняя из них датирована 1910 годом, поэтому вам, товарищ колхозник, статьи Громова неизвестны. Вы ведь изучали биохимию гораздо позже.

Норд спросил:

— А что было с Громовым после 1910 года?

— Об этом в картотеке почти ничего нет. Единственное, что я нашла, — краткая биографическая справка в газете «Советская медицина» недельной давности, где напечатана статья (очевидно, первая после рассекречивания) о деятельности ИПИ и его директора. Газета пишет: «В глухую пору столыпинской реакции молодому ученому, известному своими марксистскими взглядами, пришлось эмигрировать в Европу, где он встал в ряды борцов за дело социализма и был одним из близких соратников Ильича. После Великой Октябрьской революции тов. Громов вернулся к научной деятельности. Отмечен правительственными наградами». Всё, больше никаких подробностей.

— А они нам очень нужны, — сварливо заметил Айзенкопф, почесывая свою дремучую бороду (хоть и непонятно, что там у него могло чесаться). — От вашей библиотеки немного прока.

Зоя жестом отличницы перевернула клетчатую страничку.

— А я не ограничилась библиотекой. С прошлого приезда у меня остались в Москве кое-какие знакомые. Я ведь сюда ездила не просто туристкой. — Она потупила глаза, не совсем убедительно изображая скромность. — Самое интересное, как это обычно бывает в закрытых обществах, газеты не пишут. Между тем не бог весть какая тайна, что Петр Иванович Громов — личный врач Сталина. А перед тем долгие годы, еще с эмигрантских времен, он был врачом Ленина. Положение лейб-медика большевистских вождей, очевидно, исключает какую-либо публичность, поэтому в мировых научных кругах имя этого ученого неизвестно.

Новости были очень важные, они требовали осмысления. После того как коллеги разошлись по своим комнатам, Норд заново проанализировал ситуацию и был вынужден скорректировать предварительную оценку. Всё оказывалось гораздо серьезней.

Громов — личный врач Ленина, а потом его наследника Сталина? Вот почему институтский комплекс, состоящий из секретного бункера, надземного флигеля и, в виде прикрытия, Музея, начали создавать еще во время гражданской войны, несмотря на разруху и кризис. У доверенного лица пролетарских вождей уже тогда были особые возможности. Это значит, что работы по «формуле гениальности» ведутся давно, целое десятилетие. И вряд ли достижения экспериментаторов ограничиваются собачьей головой.

Впервые Норду стало по-настоящему тревожно. До сих пор он не мог отделаться от мысли, что затея с экспедицией — блажь старика-миллиардера, который сам себя запугал призраком всемогущего и вездесущего коммунизма. Но подземную лабораторию построили не фантазеры, а практические и целеустремленные люди, не привыкшие попусту разбазаривать средства, силы и время.

Гальтону захотелось поделиться своими соображениями с Зоей. Бывшая рабфаковка, а теперь заправская совмодница сидела перед зеркалом и старательно подводила ресницы контрабандной тушью. Зрелище было прелестное, шея княжны соблазнительно белела в свете лампы, и доктор как-то позабыл о большевистских подземных тайнах.

— Зачем ты красишь ресницы? Они у тебя без того черные и пушистые, — сказал он, обнимая ее за плечи и целуя пониже уха.

Зоя вздрогнула. От этого, в сущности, микроскопического движения по всему телу Норда прокатилась обжигающая волна. Он развернул девушку к себе лицом, стал целовать ее в губы, в горло, в обнажившуюся ключицу.

Но Зоя отворачивала лицо. То задыхаясь, то смеясь низким, грудным смехом, она шептала:

— Нет, нет, нет… Я не могу… Я не хочу… за стеной этот кошмаренкопф. Я не хочу сдерживаться, начну орать, а он услышит. Ну его!

Раз девушка говорит «нет», значит «нет». Огромным напряжением воли Гальтон расцепил объятья и даже сделал шаг назад. Он смотрел на разгоряченное лицо Зои, тщетно пытался поймать ее ускользающий взгляд и думал, что женщины все-таки очень странные. Им достаточно сменить наряд, и они сразу меняются внутренне. Только что была совсем твоя — и вот уже немного другая, почти чужая.

А Зоя, приведя в порядок блузку, снова начала краситься.

— Боже, как мне было плохо все эти дни без косметики! — без умолку тараторила она, что тоже было непривычно. — Я никогда ею не злоупотребляла, мои данные это позволяют, но все-таки без хорошей пудры, без утреннего и вечернего крема никак нельзя. А уход за руками! А ногти! И помадой к вечеру мазнуть хоть чуть-чуть, но надо. Знаешь, что я тебе скажу? В этот раз Москва мне нравится гораздо больше, чем в прошлый. Тогда были еще двадцатые годы, а теперь уже тридцатые. Это чувствуется. Как будто другая эпоха началась. Верный признак — женщины хотят прилично выглядеть. Женщины всегда первыми улавливают аромат нового времени. И сразу большевизм перестал казаться таким уж бесчеловечным и страшным. Бояться надо системы, в которой женщины не красятся, не хотят нарядно одеваться, не следят за модой. Кстати говоря, здесь сейчас в моде оригинальный рисунок глаза. Он рисуется как бы наоборот, перевернутым: верхнее веко — как нижнее, нижнее — как верхнее. Получается интересный эффект. Взгляни, как тебе?