Зона поражения - Грэм Макнилл

— Я понимаю, о чем ты, — кивнул Пазаний. — Не думаю, что Лито Барбаден сможет легко это принять.

— Да он просто расправится с ними, едва увидит.

— И что предлагаешь нам с ними делать? — спросил Пазаний. — Ты же не можешь просто бросить их там. Кроме того, я знаю, ты веришь и надеешься, что кровь героев в их венах пересилит животное начало. Но если и так, это вряд ли будет длиться вечно. Рано или поздно они снова станут теми, кем были на Медренгарде.

— Может, и так, — согласился Уриил. — Но я все равно не могу их бросить. Они отдали все, что имели, ради борьбы с Хонсю. Большинство погибло в боях. Мы обязаны им.

— Верно, — опять кивнул Пазаний. — Обязаны, но давай все-таки постараемся сделать так, чтобы их не перестреляли, пока мы думаем, как с ними расплатиться.

— Возможно, имеет смысл попытаться подействовать через кардинала?

— Через этот кусок сала? — во взгляде Пазания читался скепсис. — Сомневаюсь, что Барбаден его вообще замечает. Точнее сказать, этому губернатору вообще на всех плевать, если ты понимаешь, о чем я.

— Понимаю, — подтвердил Уриил, вновь прикладываясь к кубку. — Мне уже доводилось встречать людей его типа — командиров, заставляющих себя забыть тот печальный факт, что руководят они простыми людьми из плоти и крови. Для таких, как Барбаден, понятия чести и долга не более чем забавные слова, нечто эфемерное. Война для них состоит из чисел, логистики, причин и следствий.

— Да, — согласился Пазаний, — опасный типаж.

— Самый опасный из всех. Таким командующим безразлично, сколько они положат людей ради достижения цели, если в конечном итоге победят.

— Остается вопрос: как такой человек оказался у руля целой планеты?

— Фалькаты входили в состав завоевательной армии, — начал объяснять Уриил. — Право поселиться на одном из покоренных миров является высочайшей наградой, какую Империум может предложить полку Гвардии, сражавшемуся десятки лет. Барбаден дослужился до полковника, так что с полным правом стал и губернатором, и я бы удивился, если бы вся правящая верхушка планеты не оказалась выходцами из Гвардии.

— Солдатами, не вылезавшими из самых раскаленных горячих точек галактики и теперь распоряжающимися целой планетой?

— Именно, — ответил Уриил. — Долгие годы кровопролития — и вдруг все закончилось.

— И тут приходит время убивать в себе те инстинкты, которые позволяли выжить все это время.

— Вот только не получается, — заметил капитан.

Пазаний вздохнул и покачал головой:

— Неудивительно, что на этой планете творится такой бардак.

Глава восьмая

Обычно, запершись в одиночестве в своей частной библиотеке, Шейво Тогандис обретал покой и умиротворение, но этой ночью он лишь все сильнее раздражался с каждой перевернутой страницей. Книги всегда помогали ему пережить тяжелые времена, но сегодня они не предлагали ничего, кроме расплывчатых уверений в необходимости закалять свой дух при помощи некого странного, до отвращения абстрактного понятия, именуемого в тексте «броней отрицания».

Как и чем такая броня могла помочь человеку в жизни, так и осталось недосказанным, поэтому Тогандис оттолкнул от себя манускрипт. Тени на стенах танцевали в неровном свете электрических свечей, в спертом воздухе все еще стояло благоухание, оставшееся после роскошной трапезы, с которой кардинал разделался менее часа назад: жареная дичь с пряным соусом и тарелка ароматных свежих овощей, выращенных в церковном саду.

Летающий череп с мерцающими зеленым светом линзами в глазницах вздрогнул и взлетел чуть выше, когда священник откинулся на спинку дорогостоящего и очень мягкого кресла. Покосившись на парящее возле него устройство, Тогандис произнес:

— «Поучения Себастиана Тора», том тридцать седьмой.

Череп устремился к провисающим под грузом книг полкам, высвечивая зелеными глазами золотые и серебряные корешки, а затем замер и выдвинул вперед суставчатый захват, чтобы достать увесистый том в богато украшенном переплете из красной кожи.

Отчаянно сражаясь с тяжестью книги, череп спустился и водрузил том на стол перед кардиналом, прежде чем вновь занять свое место за его правым плечом.

Тогандис потер уставшие глаза и склонился над текстом, силясь прочесть плотный витиеватый шрифт, заполнявший страницы. Рядом лежал требник, в котором кардинал делал заметки для своих будущих проповедей, и сейчас священник положил возле него ладонь, не отрываясь взглядом от тома, принесенного ему черепом.

На предплечье кардинала была закреплена переплетенная проводами сложная металлическая конструкция, из которой выдвинулся легкий бронзовый щуп, завершающийся мнемопером, кончик нетерпеливо подрагивал в ожидании приказа.

От устройства отходили тонкие серебряные проводки, убегавшие к чему-то, внешне напоминающему переносной вокс-приемник, стоявшему на столе перед кардиналом. Тогандис кивнул и принялся вслух декламировать строчки из книги.

— Сила Императора кроется в человечестве, а силы человечества — в Императоре. Отвернись одно от другого, и мы окажемся потерянными и проклятыми.

Как только эти слова слетели с его губ, мнемоперо задергалось и начало переносить их на чистый лист требника. Кардинал заполнял одну страницу за другой подобными цитатами… цитатами, которые всегда звучали в его сердце, но которые, как догадывался сам священник, вряд ли могли оградить дворец от проникновения злых сил.

Он страшился возвращаться к губернатору без чего-либо конкретного, что могло бы продемонстрировать его старания. Конечно, можно было бы просто один за другим процитировать стихи из этого писания, но Лито Барбаден моментально распознает обман. Тогандис промокнул брови платком — при одной мысли об этом человеке его бросало в пот.

В роли полковника Ачаманских Фалькат Барбаден был тираном.

Став имперским управляющим Салинаса, он превратился в чудовище.

Перед глазами кардинала как наяву предстал образ Лито Барбадена, высунувшегося во весь рост из люка «Адской гончей», катящейся по пылающим улицам Хатуриана. «Мародеры» более чем основательно подошли к своей работе, и их бомбы разрушили город почти до основания.

А то немногое, с чем не успели справиться они, доделали «Клекочущие орлы».

Тогандис прикрыл глаза, вспоминая тяжесть пистолета в своей руке и то, как он шел позади машины Барбадена. Он слышал шипение лазганов и рев огнеметов, казавшиеся в эту минуту невероятно громкими, но сам так ни разу и не выстрелил. Кардинал помнил, как смотрел на свой пистолет — матово-черный, лежащий в его пухлой розовой ладони, — и размышлял о том, насколько абсурдно, что именно он держит оружие в такой час.

Но звуком, всегда выходившим на передний план его воспоминаний, был крик — чудовищный, невыносимый вопль человеческих существ, бьющихся в агонии. Казалось немыслимым, что кто-то вообще способен испытывать такую боль, но для Хатуриана эти звуки в тот день стали нормой.

Пока «Орлы» заканчивали бойню, Тогандис шел, ошарашенный происходящим вокруг него и изливая содержимое своего желудка на запекшуюся, иссушенную землю. В последовавшие затем часы гвардейцы разгуливали среди руин и победоносно кричали, но их голоса казались исповеднику глухими, доносящимися словно откуда-то издалека.

Потом потекли недели, месяцы и годы; кардинал часто видел, как те самые солдаты приходят в его кафедральную церковь, притянутые туда чувством, которое никто из них не осмеливался выразить вслух за ее пределами, — памятью о том, что они натворили на Зоне Поражения.

Ганнон Мербал был одним из этих солдат, и перед Тогандисом как наяву проходили сейчас все те ужасные вещи, о которых они с ним разговаривали во мраке исповедальни: отвратительные грехи, обжигающее чувство вины и невыносимые муки совести.

Теперь Ганнон Мербал был мертв, его мозги украсили потолок грязной забегаловки в Мусорограде. Следом за воспоминаниями о солдате явился и образ Дарона Нисато, бывшего комиссара Фалькат… человека чести и тихого благородства.

Неудивительно, что Лито Барбаден уволил того из «Клекочущих орлов» незадолго до операции в Хатуриане.

Щеки священника окрасил румянец стыда, когда он вспомнил, что еще утром подумывал пойти и рассказать Нисато обо всем, что случилось в Хатуриане: и о том, в чем исповедался Ганнон Мербал, и о том, что видел собственными глазами.

Тогандис винил себя в трусости, но мысль о том, чтобы бросить вызов Лито Барбадену, лишала его сил, и он никак не мог осмелиться избавиться от груза вины и помочь Нисато открыть миру правду о Зоне Поражения.

Он раздумывал над словами, которые Дарон прошептал ему на ухо, прежде чем уйти из библиотеки Барбадена:

— Кому исповедуется исповедник?