Зиновий Гердт - Гейзер Матвей Моисеевич "Матвей Моисеев"

А вот еще одно письмо-стихотворение Давида Самойлова, посвященное Гердту:

Ты, Зяма, на меня в обиде. Я был не в наилучшем виде. Но по совету сердцеведа: Не верь, не верь поэту, деда! Мой друг, считай меня Мазепой, А если хочешь, даже Карлом. Но в жизни, друг, — в моей нелепой — Есть все же многое за кадром. А там, за кадром, милый Зяма, Быть может, и таятся драмы. Прекрасная, быть может, Дама, А может, вовсе нету дамы. Там, Зяма, может быть, есть зимы, Тоска, заботы и желанья, Которые невыразимы И недостойны оправданья. И это дань сопротивленью И, может быть, непокоренье Тому отвратному явленью, Названье коему старенье. И, может быть, сама столица, Которую я вижу редко, Сама зовет меня напиться. Возможно, даже слишком крепко. Возможно, это все бравада И дрянь какая-то поперла. Но мне стихов уже не надо, И рифма раздирает горло…

Кто-то, кажется, Александр Моисеевич Городницкий, рассказывал мне, что в одной из бесед между Самойловым и Гердтом зашла речь о Николае Заболоцком — поэте, которого очень оба любили, читали вместе его стихи. Зиновий Ефимович прочел «Журавлей» Заболоцкого:

Вылетев из Африки в апреле К берегам отеческой земли, Длинным треугольником летели. Утопая в небе, журавли…

После этого Самойлов спросил: «А знакомо ли тебе стихотворение 1947 года?» Тогда Заболоцкий, только что вернувшийся из лагерного ада, написал стихи, посвященные жене Екатерине Ивановне, которая провела страшные годы блокады в Ленинграде. Вот строфа из этого стихотворения:

Взгляд ее был грозен и печален, Но она твердила всякий раз: «Помни, Катя, есть на свете Сталин, Сталин позаботится о нас».

«Представляешь, Зяма, какие времена были!» Уж лучше приведем еще одно письмо Самойлова Гердту:

…Давай же не судить друг друга И не шарахаться с испугу. И это — лучшая услуга, Что можно оказать друг другу. И, может, каждая победа — Всего лишь наше пораженье. Поверь, поверь поэту, деда, И позабудь про раздраженье.

После окончания Великой Отечественной войны рядом с Зиновием Ефимовичем оказалось немного друзей из довоенного периода. Как заметил в беседе со мной Исай Константинович Кузнецов: «Все ушли…» Но среди этих немногих оставался Давид Самойлов. Зиновий Ефимович вспоминал: «Я возлюбил заново Давида Самойлова, заново, хотя мы дружили с 1938 года, я помню его самое начало, он уже тогда резко отличался от той прекрасной довоенной плеяды молодых московских поэтов».

В жизни, да и в творчестве Гердта Давид Самойлович занимал особое место, и переезд поэта из Москвы в Пярну не отдалил их друг от друга, а еще больше сблизил. Подтверждением тому письма Самойлова Гердту: «Ты, Зяма, один из немногих людей в столице, живущих вне апокалипсиса. Это удивительное твое достоинство я необычайно ценю и хочу учиться у тебя».

А вот фрагмент еще одного письма: «Дорогой Зяма! К старости, что ли, становишься сентиментален. Твое письмо выжало из моих железных глаз слезу. И ты знаешь — надо отдаваться этому чувству. Это чувство живое, вовсе не остаточное. Самое удивительное, что это способны испытывать только мы. Нам кажется, что чувство дружбы, и поколения, и родства, и доброжелательства, и взаимной гордости — это так естественно. Но ведь последующие этого не испытывают. У них другие чувства, может быть, сильные и важные, но другие! А это НАШИ чувства».

Среди стихотворений Самойлова, посвященных Гердту, было и такое:

С неба дождик льет упрямо, Землю мокрую долбя. Почему-то, милый Зяма, Нынче вспомнил я тебя. Как печально жить в разлуке, Как протяжен ветра вой. И пленительные звуки Не прольет мне голос твой. У! Там мчится шарабанчик, Колокольчиком бренча! И ко мне ты входишь, Зямчик, Свою ногу волоча. Нет! Увы! Все та же греза Провела меня опять. И угрюмо и тверезо Отправляюсь я в кровать. А не то бы, милый Зямчик, Ты приехал бы домой, Снял бы с холоду азямчик, Шкалик выпил бы со мной. Здесь бы в городе Пернове С нас бы все печали прочь, И про давние любови Толковали бы всю ночь.

Из рассказа Татьяны Александровны Правдиной: «Дезик и я часто вспоминали наш институт, вернее, дом, где располагались его, а потом мой — наши вузы. Мы ходили к метро “Сокольники” одними просеками, сидели в одних и тех же аудиториях, а через Павла Когана он знал и мою “англичанку” Нину Бать… (преподаватель английского языка из МИФЛИ. — М. Г.). Зяма знал все стихи Дезика, очень большую часть по памяти, и на протяжении всей жизни продолжал впитывать в себя новые. Он любил Самойлова наравне с Пастернаком, читал их всем, кто готов был слушать, стремясь поделиться своим восхищением…»

Под одним из лучших и самых известных стихотворений Самойлова также красуется посвящение «З. Г.»:

Повтори, воссоздай, возверни Жизнь мою, но острей и короче. Слей в единую ночь мои ночи И в единственный день мои дни. День единственный, долгий, единый, Ночь одна, что прожить мне дано. А под утро отлет лебединый — Крик один и прощанье одно.

Случилось так, что и в последние минуты жизни Давида Самойлова Гердт был рядом с ним. В начале 1990 года поэт пригласил своего друга на вечер памяти Пастернака, который должен был состояться в Таллине 23 февраля. Татьяна Александровна вспоминает: «Зяма прочитал “Февраль”, еще что-то, из зала попросили: “Гамлета!” Едва он начал: “Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку…” — за кулисами раздался какой-то шум, Гердт обернулся, но продолжил: “Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку. На меня наставлен…” — но тут шум стал совсем громким и на сцену выбежала женщина с криком: “Давиду Самойловичу плохо! Доктор (увы, не помню имени), скорей!” Мы с Галей, выскочив на сцену из четвертого ряда, побежали за кулисы. Доктор, сидевший чуть дальше, вбежал туда вместе с нами. Дезик лежал с закрытыми глазами на полу в гримерке, над ним склонился прибежавший со сцены раньше нас Зяма. Доктор щупал пульс, Галя наклонилась над Дезиком, и он вдруг открыл глаза и даже как-то спокойно, выдохнув, сказал: “Ребята, всё, всё… всё в порядке”. И опять закрыл глаза. Всё происходило молниеносно. Очень быстро приехала “скорая”, нас выгнали, мы ждали, стоя за дверью… Лучшая таллинская реанимационная бригада делала всё возможное. Через час доктора вышли, сами убитые горем…»