Евангелие страданий - Серен Кьеркегор

праву. Тогда он радуется тому, что все, предпринятое им, удается, тогда он жаждет достичь цели, к которой стремится, но еще более он радуется Богу и жаждет мгновения, когда он с Богом своим возрадуется удаче. Тогда душа его простирается на весь мир, и планы его широко охватывают землю, но когда в тишине ночи он слышит: «Дай отчет в управлении твоем»[107], – он знает, что значит это требование, он умеет отчитаться о том, как он распоряжался вверенным ему; и даже если при этом у него есть недостача, он без страха оставляет мир замыслов и состязаний, которому не столь уж принадлежала его душа, оставляет умно развиваемую и широко простертую деятельность, которая была для него изо дня в день поводом для того, чтобы утверждаться во внутреннем человеке.

«Но удачу так легко понять», – и все же ее порой совсем не понимает человек, знакомый с трудностями. Посмотри на него! Он знает, что в жизни есть нужда, он в тяготах признал в себе, сколь беспомощен и слаб человек со своими собственными силами. Но он не потерял мужества; он не отчаялся, он продолжал свой труд. Достиг ли он этим чего-либо, сдвинулся ли вперед или назад, продвинулся ли или остался на месте, – этого он не знал; ведь его все более обступал мрак и стояла словно бы постоянная ночь. Но он трудился из последних сил. И смотри! Над ним вновь вставало солнце удачи, все освещало, все делало ясным, давало ему увидеть, что он продвинулся весьма далеко и что он достиг того, ради чего работал. Тогда он раздувался в своей душе, говоря: «Так и должно было произойти, ведь человеческие усилия не остаются без плода». И вот по легкомыслию он все упускал и ничуть не утверждался во внутреннем человеке. Он забывал то, что признавал во время нужды; забывал, что обретенное им не стало теперь, когда оно к нему пришло, надежнее, чем было тогда, когда он признавал, что не может рассчитывать достичь его своими собственными силами. Неудачу он понимал, но удачу не мог понять. И внутренний человек словно бы покидал его душу. И если бы правосудие посетило его и потребовало бы от него объяснения, разве было бы оно довольно его ответом? Ему было бы проще понять Господа в поддержке, подобной молнии, единожды сверкнувшей в ночи; но вот настал день, и он не сумел увидеть небесной поддержки. – Напротив, тот, в чьей душе обретается в заботе внутренний человек, тот, когда день радости торжествовал над мраком, до конца утверждался во внутреннем человеке; ведь принять радость без этой заботы о свидетельстве, откуда она, значило бы отдаться обману. Но таковое свидетельство он принял с радостной благодарностью, ведь оно, придя, не нашло его спящим[108]. И внутренний человек изо дня в день возрастал в приятности Богу. И когда однажды Господь призвал к Себе своего слугу из этого мира, тот знал путь к Нему, и оставил все, и взял с собой лишь свидетельства, в которых обреталось его блаженство.

«Но удачу так легко понять», и все же неудачник часто совсем не понимает ее и не знает на самом деле, что это такое, говоря о ней. С удачливым можно говорить без особой опаски, ведь если сказанное ему не понравится, он может порадоваться своей удаче и презрительно отнестись к говорящему. Но говорить с неудачником совсем другое дело; здесь приходится опасаться, чтобы твоя речь, не придясь ему по сердцу, не стала для него новой мукой, чтобы он не стал еще нетерпеливее, полагая, что говорящий не знает по себе того, о чем говорит, и не обиделся на то, что его желает утешить тот, кто не испытал его страданий. Но как бы то ни было, верно, что неудачник часто не понимает, что такое удача. Хотя в другом смысле кто понимает это лучше, чем он? Ведь кто лучше бы мог рассказать об удовольствии быть богатым, нежели тот, кто питается крохами; кто ярче изобразил бы силу и власть, чем тот, кто томится в рабстве; кто увлекательнее описал бы прекрасное единение людей, чем тот, кто одинок в жизни? Но умеющий нечто изобразить не всегда, пожалуй, понимает сам себя; а тот, кто не понимает сам себя, как мог бы в более глубоком смысле постичь то, что присутствует вне него? Если же он, напротив, понимает себя или ищет себя понять, если он поистине заботится о том, чтобы себя понять, если внутренний человек обретается в этой заботе, тогда он поймет удачу, тогда он поймет смысл того, что ему отказано в ней, тогда он не будет занимать себя представлениями и укреплять себя мечтаниями, но в невзгодах станет заботиться о самом себе.

Тогда и неудача помогает утвердиться во внутреннем человеке. Казалось бы, может ли быть иначе? Ведь внутренний человек обретается в заботе, а неудача как раз дает всему внешнему, видимому, осязаемому уйти и нарушиться. Но всегда ли озабоченность этим одновременно вызывает к жизни внутреннее? И трудности всегда заботят человека, но всегда ли эта забота – о Боге? Не чаще ли жизнь подтверждает правоту серьезного слова, принадлежащего тому, кто предостерегал от неудач[109], и, значит, сказанного им со знанием дела: слова о том, «что и трудности это искушения». Посмотри на того, кого гложут заботы! Посмотри на него внимательнее, ты едва ли узнаешь в нем того, кого знал в то время, когда он такой радостный, такой сильный, такой доверчивый вышел в жизнь. Тогда ему было столь ясно и столь желанно его предназначение в жизни, и мысль его знала, к чему он стремится, и сердце держалось этого, и сила его непрестанно трудилась – и надежда обещала ему счастливый итог его стремлений. Ведь в нем жила и надежда, этот отеческий дар неба ребенку; надежда, которая с ребенком вырастает и с которой юноша выходит в жизнь. Эта надежда была готова за все ему поручиться. Кто, – думал он, – дал ему эту надежду, если не Бог, Сущий на Небесах; а тогда не должна ли она быть оправданной во всем этом мире, во всех государствах и царствах, принадлежащих небесному Царю, дающему ее человеку! Но оказывалось, что все обстоит не так, и вскоре трудности вырывали у более сильного или выманивали у более слабого его прекрасную надежду. Тогда он совершенно терялся. На небе для него больше не было Господа, огромный мир оказывался ареной дикого мельтешения жизни, и не было ни уха, которое бы собрало