Превращение Локоткова - Владимир Соколовский

И везде, где только возможна была разумная жизнь, шла вечная, большая, не знающая вех работа.

Пахарь орал твердь.

Сеятель бросал семя в землю, разомкнутое лоно планеты.

Серп касался колосьев.

Бухали тяжкие цепы.

История жила! Закончившись в одном месте, она начиналась в другом. Вот, оказывается, каков был общий закон.

Лишь только Валерий Львович Локотков понял это во сне, дыхание его стало легче, и он уснул уже спокойно, крепче прижавшись щекой к согретой сандальной подошве.

Проснулся он бодрый, на рассвете, и сразу вспомнил областной город в это время: поздняя весна, раннее лето, миг, когда вот-вот взойдет солнце. Во дворах плещутся листья под легким ветром, обнимаются ребята с девчонками возле домов и в подъездах, колотят туфлями мостовые непризнанные поэты с голодным блеском в глазах, гудочки плывут с реки… В хранилищах спрятаны книги и рукописи, которых коснутся сегодня люди. Хорошая пора для счастливых! А несчастный сейчас обретает надежду — чтобы зимой снова утратить ее.

Но Локотков не завидовал этим утром счастливым, и не жалел неудачников. У него было на душе: уже сегодня он будет у себя, среди своих, можно и отоспаться, сколько хочешь, и поесть как следует, и пойти потолковать к физику о разных школьных и нешкольных делах… После вчерашнего глупого, чуть не закончившегося несчастьем дня легко и хорошо подумалось о квартирной хозяйке Вере Даниловне, Слотине, даже о девчушках-учительницах. Вот что стало ясно и понятно, будто издавна: не беда провести ночь на скамейке в незнакомом месте, если знать: где-то есть дом с теплой кроватью, еда, люди, хотя бы на работе, ждущие тебя. Тогда это — подумаешь, временная невзгода!

Вечером он до крепкого пота, с уханьем колол дрова во дворе Веры Даниловны, незло покрикивая на крутящегося под ногами Тобку.

17

Пошло, поехало все по-прежнему: уроки, вытягивание четвертных отметок, ожидание долгого лета… К тому же стал легонько намечаться роман с конопатенькой литераторшей Машей — той самой, которую целовал у печки на злополучном вечере. Он два раза провожал ее домой после уроков, и, хоть и не был приглашен в избу, удостоился долгого разговора возле крыльца, и она как-то особенно пожала ему руку. Нельзя сказать, чтобы Маша сильно нравилась Локоткову: у нее была неприятная ему еще с детства жажда поучать, говорить чужими словами, цитатами, в коридоре и классе она изводила детей глупыми учительскими поговорками: «Смех без причины, Бельтюков — признак дурачины»; «Курятин! Не хочу учиться, хочу жениться — так у тебя получается?» «Художник от слова „худо“…» Да и с виду она была довольно невзрачна, раньше он не обратил бы на нее никакого внимания.

Учителя уже собирались разъезжаться кто куда, строили планы. Только Локотков из них, пожалуй, не хотел никуда ехать, и все лето намеревался провести в Рябинино. Даже на родину, к матери его не тянуло. Так он и написал ей, и мать не обиделась, сообщила в ответ, что сама выберет возможность приехать к нему на недельку, посмотреть, как устроился. А ему хотелось провести это лето одному, подальше от шума, от людных знакомых мест, чтобы это было — его лето, и только его. И без ненужной житейской суеты. Надо отдохнуть, сколько можно? Ходить на рыбалку (хотя Локотков раньше даже разговоров о ней не мог выносить!), по ягоды, за грибами, окучивать картошку в огороде Веры Даниловны, сидеть вечерами на крылечке и думать о том, что было, что будет, чем сердце успокоится… За лето он узнает рябининских жителей, войдет в курс многих дел. А ехать… куда ему ехать? Можно сказать, что был уже везде: где хотел и где не хотел.

18

Лишь только кончился учебный год, освободив Локоткова от разных школьных хлопот, — квартирная хозяйка его, Вера Даниловна, засобиралась объехать своих детей. Среди многих советов и наказов, данных перед отъездом, было и такое: присмотреть, сколько станет возможно, за Костей Шубиным, деревенским карликом-дурачком, не дать ему пропасть с голоду, если мать снова перестанет кормить его и пускать домой.

Костя Шубин был уже немолод, родила его мать-крестьянка Нюра в конце сороковых годов, в лагере для заключенных. Отец его был неизвестен. Сначала он содержался в Доме ребенка при лагере, а после его отправили в интернат для умственно отсталых детей. Мать, освободившись, приехала за ним, и они стали жить в ее деревне, в Рябинино. Костя хоть и рос уродом, но мать его любила, одевала, как могла, работая на ферме. Пока не сошла с ума. Мания ее заключалась в том, что на все попадавшие в руки деньги она стала закупать хлеб и прятала его в мешках в голбце, в конюшне, на огороде, на чердаке… Откуда она только его не возила! Ее знали в хлебных магазинах даже в райцентре. Дома она навесила на двери и ворота разных запоров и замков и первые дня три после очередной большой покупки хлеба, пока она его прятала и перепрятывала, никому не открывала, и не откликалась на голоса. Все это время ее сын, карлик Костя, питался и спал у чужих людей. Да и вообще жизнь в материнском доме стала ему тяжела: мать, если пускала в избу, то попрекала каждым куском, да еще и обыскивала беднягу, пытаясь обнаружить в одежде якобы спрятанный хлеб. Его отправляли несколько раз в Дом инвалидов, но он оттуда сбегал, неведомым образом находил дорогу обратно. Питался он просто: приходил и садился на крыльцо или на лавочку перед каким-нибудь домом. И никто никогда не отказывал ему: даже самый злой боялся людского осуждения. С ночлегом летом тоже не было проблемы: Костя мог забраться на любой сеновал, в любой чулан. Собаки не лаяли на него. А зимой ночевал или на ферме, в красном уголке, или в сторожевых будках. Иногда хозяева, накормив его ужином, предлагали и остаться на ночь.

Однако Костя, как многие деревенские дурачки, был и не так прост: со звериной, первобытной хитростью он шнырял за людьми туда-сюда, выслеживал их и очень радовался, если заставал кого-то за нехорошим делом. Особенно доставалось от него любовничающим парам. Когда они ночами возвращались из укромных мест домой — темнота гукала, шуршала, с детскими всхлипываниями катилась следом за ними. Бегущий сзади Костя Шубин — толстый, задыхающийся от бега, с короткими ногами-бочоночками, он своим курлыканьем жаловался тьме, земле, воде, тропке, окружным кустам и могущим его услыхать людям, что не может догнать быстроногих грешников.

Иногда его самого одолевало любовное томление: тогда он гонялся за бабами по ферме, всяко задевал их; трогал и похрипывал: «Мя-ахка-а!.. Ма-аинька-а!..» Доярки, в большинстве пожилые женщины, отмахивались от него, валяли в соломе, балуясь. Умей он рассказывать — многие рябининские тайны стали бы известны. Но дар связной речи был отнят у Кости природой, и за это все его выслеживания сходили ему с рук. Безумная мать, совсем остервенев, пробовала было одно время посылать его «в кусочки», нищенствовать, — тогда к ней ходил сам председатель сельсовета и грозил услать в психолечебницу навсегда, если такое еще повторится. Как ни странно, старуха все поняла, и с сумой из худого мешка Костя в селе больше не появлялся.

Возле избы Веры Даниловны Костя стал показываться в последнее время чаще, чем прежде. Объяснялось это тем, что щенок Тобка, вырвавшись с наступлением лета на улицу, стал Костиным вернейшим адъютантом и никуда не отпускал его одного. Урод аккуратно, три раза в день, приводил кобелька к хозяйке покормиться, кормился сам, а на ночь или оставался здесь, или уходил вместе с песиком по своим делам. Когда он оставался, оии с Верой Даниловной беседовали или на крылечке, или на кухне, и Локоткову было забавно наблюдать за ними.

— Мать-та где, Костя? Мамка-та че делат?

— Хебом уса-а!..

— За хлебом ушла? Не ври-ко. За хлебом она еще позавчерась ходила. Поди-ко, дома теперь сидит?

— Си-и-ит! — беззаботно махал ручкой Костя.

— Не пускат?

— У-м! — он вертел большой головой.

— Надо тебе жениться, Костя! — толковала хозяйка. — Баба-то, она в обиду, поди-ко, не даст!

Костя пыжился, выгибал грудь и пальцами манил Веру Даниловну, чтобы она нагнулась.

Затем расстегивал старую курточку и тихонько, чтобы видела только она, показывал ей приколотую изнутри медаль: «Почетному донору».

— О-о, дак ты у нас герой! Гли-ко, какая у него награда. За такого молодца всякая пойдет. А ты не сватался еще не ходил?

— Ма-аинька! Мя-ахка-а!..

Вера Даниловна добродушно посмеивалась.

Но вот хозяйка уехала, и ее заботу о дурачке принял на себя постоялец. Он кормил его и Тобку — тем же, чем питался сам, пускал Костю ночевать в чулан. Правда, и тот, и щенок очень рано просыпались и уходили, будя Локоткова и чиня лишнее беспокойство. Однако — Бог с ними, было бы на кого обижаться! Он и смотрел на них обоих поначалу просто как на докучную помеху существованию. Вечерами они вдвоем с Костей сидели на крыльце, а Тобка внизу вел свою собачью жизнь: тявкал, бегал туда-сюда, валялся и рыл землю. Карлик на первых порах настороженно относился к Локоткову, и лишь только тот выходил на улицу — отсаживался подальше и сопел, моргая тупыми глазами дурака. Но понемногу привык и иногда даже вступал в разговор. Замечал, например, какой-нибудь непорядок и кричал, указывая на него, Валерию Львовичу: