Плеск звездных морей (с иллюстрациями) - Евгений Войскунский

Ребята гурьбой проводили нас с Андрой до газонов перед институтским зданием. Они шумели и уговаривали Андру бросить лингвистику и идти к ним в институт, потому что у них, мол, нехватка красивых девушек. Один нахальный тип, по-моему, даже пытался назначить Андре свидание, и мне пришлось оттереть его и вообще быть начеку.

— Ты бы поменьше кокетничала, — проворчал я, когда мы наконец от них отвязались.

— Как не стыдно, Улисс! — вспыхнула она. — Ничего я не кокетничала. Не разговаривала даже. Только смеялась.

— Вот-вот. Я и говорю, что надо поменьше смеяться.

Она закрыла рот ладошкой, чтобы сдержать смех, но не выдержала, прыснула.

Мы быстро разыскали белый гридолитовый коттедж, в котором теперь жил Феликс. Все-таки удалось выпихнуть его из старого дома. Представляю, как он дрыгал ногами, когда его переносили в этот коттедж. Впрочем, может, он пошёл сам, добровольно, только перед его носом несли журнал математических головоломок, чтобы он мог читать на ходу.

На звонок никто не откликнулся. У меня уже был опыт, и я толкнул дверь. Мы вошли в пустой холл, посредине которого лежала куча каких-то мясистых стеблей. Мы обошли все комнаты, и всюду, конечно, царило полное запустение. Чудо нашего века — транзитронная кухня с автовыпекателем — была пыльная и явно нетронутая. Слой пыли покрывал экран визора, и на нём, конечно, красовалась математическая формула, понятная только Феликсу. Мажордом валялся в углу со свинченной головой — наверное, Феликсу понадобилось его оптическое устройство. А что делалось на столе! Микроскоп, и опять срезы стеблей в пластилоне, плёнки, бумаги, обёртки от еды, полотенца.

Тут же лежала коробка видеофона.

— Кошмар! — сказала Андра. — Как можно жить так неприкаянно?

— Это же Феликс, — сказал я. — Погоди, я напишу ему записку и пойдём.

По дороге к аэростанции мы зашли в кафе пообедать. Открытая веранда выходила боком в лес, и я сел так, чтобы видеть лес, а не город. Берёзы стояли в нежном зелёном дыму — видно, только-только распустились почки. Андра ела суп и рассказывала о делах пигмеев, я слушал не очень внимательно и все посматривал на берёзы. Странное у меня было настроение — будто все это происходит не со мной, и подымалась какая-то волна, ожидание неслыханного чуда.

Меж берёз мелькнула человеческая фигура. Я присмотрелся: на тропинке, выбегавшей из леса, показался Феликс. Его можно было узнать за километр по копне волос — будто он надел на голову огромное птичье гнездо.

Мы с Андрой пошли ему навстречу.

— А, это ты, — сказал Феликс и перевёл рассеянный взгляд на Андру.

Его куртка и брюки блестели от воды, на мокрые ботинки налипли комья глины. В руке были зажаты три белые водяные лилии на длинных стеблях.

— Где ты был? — спросил я. — И почему мокрый?

— Только сегодня распустились. — Феликс показал мне лилии. — Я долго поджидал. Пришлось, видишь ли, лезть в воду. Там водоём, кажется, пруд…

— Феликс, ты, значит, не слушал заседание Совета?

— Совета? Ах да, сегодня… Нет, не слушал… — Он снова взглянул на Андру. — По-моему, я тебя раньше не видел.

— Познакомьтесь, — сказал я. — Это Андра, надежда этнолингвистики. Феликс, пообедай с нами. Ты что-нибудь ел сегодня?

— Нет, я домой. До свиданья.

— Почему ты вдруг занялся ботаникой?

Он очень удивился, услышав это. Я коротко рассказал о решениях Совета, но у Феликса, по-видимому, были на уме только эти дурацкие лилии.

— Не забудь снять ботинки и вытереть ноги, — напутствовала его Андра.

Феликс кивнул и, кажется, даже сделал попытку улыбнуться.

Мы вернулись к нашим тарелкам.

— Странный он, — сказала Андра.

В кабине аэропоезда было тихо и малолюдно. Высокие спинки кресел загораживали нас от посторонних глаз. Мы молчали. На душе было смутно и тревожно, я поглядывал на Андру, тонкий профиль её лица был безмятежно спокоен, но я чувствовал, что она тоже напряжена и встревожена.

— О чем ты думаешь? — спросила вдруг она, не поворачивая ко мне головы.

— О тебе, — сказал я. — О нас с тобой.

Андра чуть качнулась вперёд:

— А тогда… в полёте… ты думал обо мне?

— Нет.

— Я страшно взволновалась, когда услышала о вашем полёте. Почему ты ничего мне не сказал?

— Скажу сейчас… Я тебя люблю.

— Ох, Улисс…

Она закрыла глаза и некоторое время так сидела.

Я тоже молчал. Ничего не скажу больше. Вроде бы и не вырвались эти слова. И ничего не надо. Только сидеть вот так, рядом, рука к руке, и мчаться вслед за догорающим днём. И пусть молчит. Все сказано — и ничего не надо.

Ну что за радость, в самом деле, быть женой пилота…

Даже самые долгие путешествия приходят к концу. А мы летели всего каких-нибудь семнадцать минут.

Моросил дождь, когда мы вышли из аэропоезда на мокрые плиты эстакады. С запада плыли чёрные, набухшие дождями тучи. Но, по-видимому, были уже включены на побережье защитные установки: тучи начинали редеть и рассеиваться, потому что дождь был не нужен.

Над частоколом сосен виднелись ближние корпуса Веды Гумана. Золотился свет в окнах. Я подумал о своём домике в посёлке космонавтов — давно не горел там свет в окошках, пустых и незрячих. Не хотелось туда возвращаться. Провожу Андру, подумал я, и махну в Учебный центр, переночую у кого-нибудь из товарищей.

Мы остановились на переходной площадке. Влево бежала транслента к Веде Гумана, вправо — к Учебному центру и посёлку космонавтов.

Остро пахло хвоей, дождём, близостью моря.

Андра медлила, стояла в задумчивости. Я посмотрел на неё, и тут же она вскинула тревожный взгляд и сказала:

— Не могу расстаться с тобой, Улисс…

Так вот, должно быть, и происходят крутые повороты в жизни человека.

Был некто Улисс Дружинин, пилот, сын примаров, мрачноватый тип с прекрасными задатками брюзги и бродяги, и никто во всей Вселенной не испытывал особой радости от факта его существования.

И не стало его.

Ну, как там сказал когда-то поэт? Облако в штанах — вот что осталось от некоего Улисса Дружинина…

— Отныне ты не будешь ходить по земле. Я буду тебя носить на руках. Вот так.

— Перестань, — смеялась Андра. — Пусти…

— Ты моя драгоценность. Моя царевна. Моя ненаглядная.

— Откуда у тебя эти слова? Почему ты заговорил по-русски?

— Моя жар-птица. Моя жена. Ты моя жена?

— Да… Жар-птица-это из сказки?

Все, что было раньше, ушло, скрылось за поворотом. Время начало новый отсчёт. Вкрадчиво просачивался в комнату лунный свет, затевая лёгкую игру теней, и мне был близок и понятен старинный первоначальный смысл луны и смысл мира, который поэты не зря же называли подлунным.