Архив еврейской истории. Том 13 - Коллектив авторов -- История
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Без официально оформленного приглашения израильского родственника нечего было даже думать о подаче документов. Троюродный брат сразу отозвался на мою просьбу. Еще четыре приглашения пришли от людей, о которых я понятия не имел. Уже не помню, через кого и как я заказал их получение. Потом я читал, что в Израиле искали однофамильцев и просили их сыграть роль родственников. В моем случае все приглашавшие были с совершенно другими фамилиями. Эстрайхи там тогда или еще не водились, или их не нашли. Мое врожденное неприятие абсурда как-то сразу заблокировало идею подачи заявления о желании воссоединиться с троюродным братом, но при этом расстаться, возможно навсегда, со многими куда более близкими родственниками, включая родителей. Поэтому я решил огорошить «компетентные органы» душещипательной историей. Звучала она примерно так: у моего отца была подруга, они вместе учились в пединституте в Житомире, готовились стать учителями в еврейских школах, но потом расстались. По распределению в 1931 году был «дан приказ ему на запад, ей в другую сторону». И тут вдруг, как снег на голову, совсем недавно выяснилось, что их дружба на самом деле получила продолжение в виде девочки, моей сестры, приславшей мне одно из приглашений. Радость-то какая! Надо было, конечно, с «сестрой» как можно скорей воссоединиться.
Отцу моему чувства юмора было не занимать, и эта легенда ему понравилась. Он добавил: «Был бы моложе, поехал бы с вами». Война 1967 года на Ближнем Востоке рассорила его со старшим братом, отставным командиром полка в легендарной Кантемировской танковой дивизии. Два года не общались. Потом они вроде помирились и больше о политике никогда не говорили, каждый остался при своем. Отец был несказанно рад победе Израиля, а брат, когда-то получивший партбилет вместе с наганом, никогда не отклонялся от установок, изложенных в свежем номере газеты «Правда». Бои местного значения шли у отца и со старшей сестрой матери, не читавшей «Правды», но всегда верившей в ее мудрость. Ходили слухи, что много лет спустя она не просто умерла, а приняла сверхдозу какого-то лекарства — лишь бы не поехать в ненавистный Израиль с семьями своих сыновей, вышедших из рядов КПСС.
Надо сказать, что родители проявили удивительное понимание нашего желания уехать. Каждому из них ведь надо было официально (в домоуправлении) заверить бумагу о том, что они не возражают против нашего отъезда, а самое главное, не имеют к нам никаких материальных претензий. Мой отец, член партии с 1940 года и офицер-политработник в годы — и какое-то время после — войны, подписал это без колебаний. Я не помню возражений и со стороны тестя, в прошлом парторга ЦК на одном из заводов Ижевска и выпускника Высшей партийной школы в Москве, а также со стороны тещи, парторга роддома.
Сложно придумать лучшую иллюстрацию настроений в еврейских кругах — или в какой-то части этих кругов — того времени. Не случайно в одном популярном тогда анекдоте еврей подходит к двум незнакомым евреям и говорит им: «Я не знаю, что вы тут обсуждаете, но согласен с вами — ехать надо». Правда, мой брат, который был старше меня на двадцать лет и уже давно являлся членом партии, сказал, что ему сложно понять мое решение уехать из страны социализма. Он был главным невропатологом Кривого Рога, пользовался большой популярностью у нездоровых горожан и жил уже даже не в социализме, а почти в коммунизме, где «все было схвачено».
Мы — моя жена и я — еще были комсомольцами, а таковым (как и коммунистам) подавать заявления на выезд было никак нельзя. Меня исключали в три приема: в отделе, где я работал руководителем группы, в комитете комсомола проектного института и в райкоме. Все было довольно формально. Один раз меня сравнили с власовцами, но старший товарищ осадил этого человека. После исключения из рядов ВЛКСМ меня на месяц направили в сводный комсомольский отряд — помогать строителям крытого стадиона на проспекте Мира. Надо было спешить закончить его к началу олимпийских игр.
Предстоящий спортивный форум играл заметную роль в выездных настроениях. Считалось, что в его преддверии будут легче выпускать. Статистика отъезда в 1979 году действительно вселяла надежду на успех. Никто не заглядывал в закатившийся куда-то магический кристалл, а то бы узнали, что сами игры скукожатся после ввода советских войск в Афганистан и что получение разрешения на выезд станет в советской еврейской жизни чем-то из области экзотики.
Исключение из комсомола (а заодно — из народной дружины и, кажется, еще из чего-то) было важным шагом на пути к ОВИРУ, но не последним. Не должен был возражать и наш жилищный кооператив. Тут проблем не было — председатель сразу выдал нужную бумагу и никого из соседей не посвятил в наши планы. Но самая главная бумага требовалась от моего работодателя. Для руководства отдела и института это была неприятная весть. Они попытались, как это обычно делалось в то время, договориться со мной «баш на баш»: я им — заявление об уходе, а они мне — нужное письмо, тоже о том, что нет претензий. С грузом претензий идти в ОВИР было бессмысленно.
Изначально я и собирался мирно уйти, потому что тоже не заглядывал в магический кристалл и был уверен в возможности прокормиться какое-то время переводами технической литературы и, главное, в быстром решении вопроса. У нас уже были заготовлены фибровые чемоданы, славившиеся своей легкостью, поролон для упаковки фарфора и хрусталя, а также всякая всячина из набора отъезжающего: изделия русских промыслов, пластинки с записями классических опер, фотоаппарат «Зенит» и т. п. Завскладом лесоматериалов, приятель тестя и тещи, подбивал нас купить румынский гарнитур «Шератон» и никак не мог принять моих доводов об отсутствии денег для такой покупки: «Послушай! Пять тысяч [то есть примерно две мои годовые зарплаты] стоит гарнитур, пять даешь на лапу и пять — на пересылку. Но ты уже спокоен — у тебя есть мебель». Действительно, я потом видел эту мебель,
