Старший камеры № 75 - Юрий Комарницкий

Первый день свободы. Пусть «химия», пусть не отбытый до конца срок, вкус свободы неотразимый, потрясающий! Опьяненные свободой, мы бесцельно бродим по улочкам провинциального города, наслаждаемся жизнью. В универмаге я приобретаю вольную одежду — рубашку, брюки — все 44-го детского размера. Мой размер — 50-й. Впервые за два с лишним года наедаюсь хлеба.

Женщин мы пока боимся, а вот вина выпить хочется. Нас трое. Покупаем по бутылке вина на брата. Выпиваем, становится непривычно хорошо. В комендатуре отмечаться в десять вечера.

Отправляемся в парк на танцы. Играет музыка, полно молодежи.

Билеты мы не достали. Бродим вдоль забора. К нам подходит парень восточной национальности, завязывается разговор:

— Земляки, мне тут на бутылку не хватает, подгоните денег.

Он по блатному жестикулирует оттопыренными указательным пальцем и мизинцем руки. В тоне слышатся наглые нотки… в глаза не смотрит.

Нас это раздражает, тем не менее мы ему сдержанно отвечаем:

— Нет, земляк, откуда у «химиков» деньги?! Сам знаешь, в зоне только доски на гроб зарабатываешь…

В тусклом свете уличного фонаря вижу, как его губы скривились в презрительной гримасе. Восточные глаза вспыхнули нехорошим огнем.

— Какая зона? Хорош мне гусей гнать… Короче говоря, поищите хорошо, вас Али просит.

Его наглость поражает. Все принимает неожиданный оборот. Откуда ему знать, что мои товарищи, грек Миша Попандопуло и русский Шурик Кузьмин, сидят с малолетнего возраста за излишнее пристрастие к кулачным боям.

Али играет с огнем. Я видел, как мои спутники переглянулись и уже в их глазах загорелся мрачный огонь, предвещающий драку.

Необходимо было что-то делать. Малейший привод в милицию для нас означал зону и только зону.

— Давай, земляк, иди своей дорогой… В следующий раз встретимся, увидишь, «химики» мы или не «химики».

Я едва утащил ребят. Мы отошли в тень деревьев. В мой адрес сыпались упреки.

Через некоторое время мы решили уйти в общежитие.

Когда мы вышли из парка и пересекали небольшую площадь, в зарослях напротив раздались крики, треск ломаемых веток. Мы задержали шаг, прислушались к шуму доносившейся драки. Эта незначительная задержка оказалась для нас роковой. Спустя какое-то мгновение с диким ревом выскочил и остановился возле нас милицейский мотоцикл. Несколько милиционеров, ничего не говоря, набросились на нас, и началось светопредставление. Меня ударили под солнечное сплетение, а когда я согнулся, на мое бренное тело посыпались оглушительные удары. От одного такого удара я потерял сознание. Когда я пришел в себя, почувствовал, что в неестественной позе, связанный, лежу в коляске мотоцикла. На меня взгромоздили связанного Шурика Кузьмина. Мишу Попандопуло я не видел.

Через несколько минут мы оказались в отделении милиции. Нас развязали и пинками загнали в дежурку, где было полно милиционеров. Они тут же набросились на нас и с выкриками:

«Ну что, суки, попались?!! Тут мы вас и угробим!» — стали нас избивать.

Признаюсь, такого урагана ударов в своей жизни я не испытывал. Меня хватали за волосы, прицеливались — и ДУХ!.. Затем бросали на пол, пинали, а то и просто топтали подошвами ботинок и сапог.

Вскоре боль притупилась. Тело одеревенело. Не могу понять, что это было?.. Защитный рефлекс организма или следствие принятого алкоголя?

Я фактически лежал в луже крови. Оправдываться мне не давали. Стоило приподняться, сделать попытку что-либо сказать — очередной удар валил на пол.

В углу той же комнаты верзила-казах в чине капитана избивал Шурика. Наконец Шурик взмолился попросил, чтобы у него из кармана брюк достали документы. Я не понял, чего он добивался, но побои на какое-то время прекратились.

Шурику протянули портмоне. Дрожащими пальцами он извлек фотографию.

Эту фотографию я у него уже видел… снимок его отца, замполита, полковника ВВС. Отец на снимке был в форме, при орденах и медалях.

— Вот… — Шурик протянул фотографию капитану, — у меня отец — полковник… военный. Вы не имеете права меня бить!

Я и раньше знал, что сотрудники милиции и армейские военные особой любовью друг к другу не отличаются. Но тут произошло нечто невообразимое. В каком-то остервенении капитан ударил Шурика под дых и завопил:

— Мы х… положили на твоего отца! Мы плевать хотели, что он полковник!!!

Он навалился на Шурика всей своей тушей, добрых 100 килограммов, прижал к стенке, бил с короткого расстояния кулаком в лицо и одновременно коленом ноги в пах и живот.

Избитых, нас разбросали по камерам. Меня бросили в одиночку. Я сел на нару, обхватил голову руками и погрузился в состояние, близкое к помешательству.

Через неопределенное время дверь заскрежетала. Ко мне подошли. Я опять ощутил боль. Все началось сначала. Меня пинали, били по голове, а затем куда-то поволокли.

Узкая площадка, зажатая со всех сторон бетонными стенами. Меня притащили во внутренний двор КПЗ.

После каждого удара по голове, которые уже причиняли острую боль, двое в штатском меня спрашивали:

— Говори, кто ударил милиционера? Мы тебя задолбим, если не скажешь!

Только сейчас до меня дошло, в чем именно нас обвиняют. В том, о чем я не ведаю ни сном ни духом.

Я знаю множество случаев, когда в милиции забивали до смерти людей, не причастных к преступлению. Я понимал, что здесь именно тот случай.

Вот он, наш первый день свободы. Вполне возможно, что он окажется последним днем жизни.

Необходимо было что-то предпринять.

Они колотили меня связкой ключей по голове. Вот откуда нестерпимая боль.

— Послушай, начальник, — взмолился я… — Мы никого не били. Там дрались другие, мы слышали, а вы забрали нас.

Удары на мгновение прекратились. Один другому что-то по-казахски сказал.

— Врешь, падло… вас узнали! Или мы вас убьем, или по пятнашке получите.

Теперь удары переместились на солнечное сплетение. В прошлом я перенес операцию поджелудочной железы (острый панкреатит). Подобные удары были для меня равносильны смерти.

— Начальник, у меня был тяжелая операция… Убьешь, будешь отвечать.

Объяснять подробно не имело смысла. Меня избивали казахи. В их знании русского языка на первом плане стоят слова: «началь ник», «водка», «деньги», «баба».

Я упал, обхватив руками колени, защищая из последних сил область живота. Еще через десять минут меня волоком утащили обратно в камеру и полуживого бросили на деревянный настил. Уже толком ничего не воспринимая, я провалился в забытье.

На следующий день меня бросили в камеру, где находился Шурик. В камере скопилось много народа, оправдывая пословицу, что божьи места пустыми не бывают.