Евангельская история. Книга первая. События Евангельской истории начальные, преимущественно в Иерусалиме и Иудее - Протоиерей Павел Матвеевский

В прямой противоположности этому безотрадному учению выступил стоицизм, приведенный в систему младшим Зеноном. Стоицизм представляет Зевса всеобъемлющим духом: из него истекает и в него же разрешается всякое частное бытие. Все, не исключая богов, подлежит вечному закону кругообращения. Мудрец спокойно смотрит на то, что проходит пред глазами его, и в свою очередь охотно жертвует своим частным существованием, возвращаясь к целому. Стоическая нравственность основана на холодном самоотречении, подавляющем все человеческие чувства. Чтобы быть мудрым и добродетельным, человек должен подчинить чувственные влечения и страсти разуму; в этом случае он делается полным господином себя самого. Самообладание, независимость души от всего внешнего есть цель, к которой вела стоическая мудрость.

Несмотря на единство цели, эпикурейство и стоицизм были весьма различны в своих проявлениях: та и другая система стремилась к счастию, но эпикуреец шел к нему, устраняя от себя все неприятное, а стоик желал достигнуть его, стараясь быть равнодушным к самой неприятности; у того – самая тонкая восприимчивость; у этого – самая холодная бесчувственность. Эпикурейская философия приводила к распадению всех нравственных понятий, а стоическая питала самоудивление, самолюбие и неограниченную гордость. Эпикурейство, порабощая человека чувственности, низводило его на степень животного, а стоицизм, напыщая его, внушал почитать себя наравне с божеством. С теми и другими философами – эпикурейцами и стоиками – святой апостол Павел встретился и состязался в Афинах (Деян. 17, 18–34).

Современник Эпикура и Зенона Пиррон, основатель скептицизма, отверг достоверность всякого знания. Правда, высшим благом у него была добродетель, но мудрецом назывался тот, кто, оставаясь безразличным ко всему окружающему, ничему не удивлялся. Поблажая духовной лености и указывая легкое средство прослыть мудрым чрез постоянное сомнение, скептицизм нашел довольно много приверженцев. В этом учении, лишенном всякого внутреннего содержания, высказалось как бы отчаяние человеческого духа найти истину своими средствами. Всевозможные пути были испытаны, и философия пришла к заключению, что истина для ограниченного человеческого ума неуловима.

Вопрос Пилата: что есть истина"? (Ин. 18, 38) – был искренним воплем человеческой души, видевшей несостоятельность своих естественных сил.

Нельзя представлять, чтобы эти системы строго были разделены в жизни; случалось, что образованные люди по образу мыслей были скептиками, а по нравственным стремлениям эпикурейцами или эклектиками, выбиравшими из разных систем, что приходилось по вкусу; только очень немного было последователей платонической философии, которая могла отчасти удовлетворить искателя мудрости. Напряженные многовековые попытки найти истину и в ней счастье со стороны человека были уже сделаны и оказались напрасными, не достигающими цели. Вместо того, чтобы приблизиться к истине, человеческий ум ослеплялся более и более – и в заключение оставалась потеря всякого нравственного чувства. «Если бы философии принадлежала способность постигать истину, – говорит древний христианский писатель, – то истина, конечно, была бы открыта; поелику же, при всех усилиях ума и в продолжение стольких веков, она не постигнута, то явно – философия не может довести до истинной мудрости».

Главною причиною бесплодности усилий философствующего ума служила естественная ограниченность его, увеличенная грехопадением прародительским, расстроившим духовные силы человека. Эта ограниченность делается непреодолимою преградою при исследовании предметов сверхопытных, недоступных нашему уму в настоящем состоянии. Бог, отношение Его к миру и человеку, назначение человека, бессмертие души, происхождение нравственного зла, – вот о чем рассуждала философия. Но рассуждая о том, что выше меры человеческого разума, она не могла прийти к верному решению непосильной задачи. Понятия философов о божестве были скудны, превратны и ложны.

Многие признавали бытие мира вечным, иные приписывали образование его случаю; существо и состав вещей для всех оставались непонятными, и каждый, допуская известное начало, думал изъяснить из него образование всех вещей; о последней судьбе мира философы ничего не могли представить, кроме темных и разноречивых гаданий. О начале и происхождении человека они не сказали ничего определенного, а о природе и назначении его не имели достойного понятия; о бессмертии души многие умалчивали, а иные не выражали определенного и ясного представления. Происхождение нравственного зла в человеке одни изъясняли из материи, другие относили его к так называемому злому началу, иные, наконец, нравственные несовершенства, заблуждения, болезни и самую смерть почитали необходимым свойством человеческой природы. О нравственном исправлении и усовершенствовании человека, о воспитании его для вечности мало думали древние мудрецы. Тогда как человечество изнемогало под бременем разнообразных зол и бедствий, философы, не обращая внимания на то, что происходило на смятенной земле, терялись в бесплодных гаданиях и предположениях. Мнения их не оказывали и не могли оказать никакого влияния на жизнь по причине крайнего разногласия и противоречий: «что восхитительного, – говорит христианский апологет Тациан, – в собраниях этих людей, которые спорят друг с другом, и что придет на ум, то и говорят? Одни рассуждают, как слепой с глухим, спрашивают: что такое Бог? и не видят того, что у них под ногами; засматриваясь на небо, падают в яму.

Кого слушать между ними? Ты следуешь определениям Платона, но вот против тебя открыто идет софист, эпикуреец; хочешь держаться Аристотеля, но против тебя последователь Демокрита». Притом умозрениям философов не доставало надлежащего авторитета, который побудил бы людей принять их мысли и убеждения; «приближаются иногда к истине и философы, – замечает древний христианский писатель, – но учения их не имеют никакого веса, потому что проистекают от человека и не запечатлены высшим авторитетом, т. е. Божиим; никто в них не верует, ибо всякий чувствует, что учащий такой же человек, как и слушающий».

Замечательно, что лучшие философы сами глубоко чувствовали немощь естественного ума и желали помощи и озарения свыше. Сократ говорил своим ученикам: «Не надейтесь исправить человеческие нравы, доколе сам Бог не благоволит послать особенного мужа для наставления вас самих». Платон, славный ученик его, свидетельствовал: «Если есть какая истина в настоящем бедственном состоянии мира и какова ни есть она, то и сие не может быть иначе, как только чрез особенное посредство Божие»; «исключительно верное и благонадежное руководство к безопасному прохождению сей жизни есть божественное откровение истины». Изучив, подобно Пифагору, предания восточных народов, этот философ смутно понял и падение человека, и бессмертие души, и неизбежность возмездия в жизни загробной, но «чтобы твердо увериться в этом самому и уверить других, необходимо для этого божественное откровение, – только слово Божие может основательно научить нас этому». «Трудно найти Зиждителя и Творца мира и, нашедши, невозможно возвестить о Нем народу», – философ разумел опасности, грозившие провозвестнику нового учения. Несколько раз он повторял в своих сочинениях эту мысль: «Не быть на земле порядку, разве какой-нибудь необыкновенный, божественный случай водворит его между людьми», – «разве только Бог, сокрывшись под образом человека, разъяснит нам и наши отношения к Нему, и наши взаимные обязанности друг к другу».

Таким образом, по замечанию Климента Александрийского, «философия, подобно пестуну, также приводила ко Христу греков, как закон приводил к Нему евреев», т. е. как ветхозаветный закон дробностию своих предписаний возбуждал в иудеях сознание немощи и стремление к благодати Христовой, так и философия, не удовлетворяясь вымыслами язычества и сама тщетно усиливаясь достигнуть истины, приготовляла язычников к принятию истины Христовой. В том крушении мысли и чувства, до которого человек дошел, будучи оставлен самому себе, скрывалась одна из причин, содействовавших быстрому усвоению и распространению в тогдашнем языческом мире христианского учения, удовлетворившего всем высшим требованиям человеческого духа.

б) Древние римляне отличались многими домашними и гражданскими доблестями, любовию к порядку, честностию и умеренностию. При замечательной простоте нравов, они признавали богов – покровителей домашнего очага; вера их состояла исключительно из обрядов, требовала самого точного, мелочного исполнения их, не обращая никакого внимания на душевное расположение, и охотно служила нуждам и пользе своего государства. Но после того, как греческая образованность проникла в Рим и совершилось слияние римских богов с греческими, римская вера должна была измениться. При отсутствии у римлян каких-либо верований, греческим басням не пришлось ничего вытеснять для того, чтобы утвердиться в Риме: они встретили одну пустоту, которую и заняли. Незаметно и без всякого шума они овладели порожним пространством, отыскивая основание обрядов, не имевших, по-видимому, смысла, объясняя старинные обычаи, происхождение которых было утрачено, и соединяя все отдельные божества узами привязанности и родства. Вместе с греческою образованностью, как говорил Цицерон, «проник в Рим не слабый ручей, но широкий поток мыслей и знаний». Этот поток принес из Греции, между прочим, и плоды эллинского сомнения и неверия, которые, мало-помалу распространяясь, овладели умами. В домах богатых и знатных римлян появились греческие философы в качестве друзей и приятных собеседников; литература и язык эллинов привлекли общее внимание, и римляне с особенным любопытством стали читать произведения греков в подлиннике и переводах; многие образованные люди исключительно занялись изучением греческой философии и детей своих для окончания образования отправляли в Афины, продолжавшие славиться своими школами. Энний в своем переводе впервые познакомил римлян с сочинением Евгемера, доказывавшего, что боги только обоготворенные люди, и этот перевод распространился по всему римскому государству. Не только люди образованные потеряли всякую веру, но и простые и необразованные соблазнялись похождениями богов, которых поэты выводили действующими лицами в зрелищных представлениях. Такой упадок веры, хотя и ложной, при тесной связи ее со всем государственным устройством Рима, угрожал важными последствиями. Греческий историк Полибий, долго живший в Риме и вблизи наблюдавший победителей своего отечества, замечает, что, по его мнению, «сила римлян заключается в том, что так не нравится некоторым, именно в страхе богов», который необходим для того, чтобы «сдерживать толпу». Географ Страбон – грек, много путешествовавший и подобно Полибию в самом Риме изучивший римское язычество, говорит о мифах, что они необходимы для людей, не привыкших к философствованию, и в то же время современник его, Дионисий галликарнасский, также грек, пришедший в Рим около 30 г. до Р.Х., считает мифологию частию язычества самою слабою: «толпа, лишенная философского образования, – он говорит, – обыкновенно понимает мифы в самом дурном смысле; выходит одно из двух: или презирают богов за то, что они так худо ведут себя, или же, по примеру их, поступают еще хуже». Эти мнения наблюдателей сторонних и вполне беспристрастных дают чувствовать, что в Риме уже происходило брожение умов, не удовлетворявшихся более баснями, принесенными из Греции: на веру смотрели, как на могущественную политическую силу, а самое существо веры – мифы – приводили мыслящих людей в затруднение: отказаться от них значило, так сказать, оставить одну скорлупу, внешнюю оболочку без внутреннего содержания; удерживать же их – претило несколько развитому уму и чувству.