Солнце восходит на западе - Николай Февр

На дверях квартир имена жильцов. Звонки почти везде не действуют годами. Поэтому надписи; таким то стучать — три раза, таким то — пять. Когда вы постучите, вам никогда не откроют дверь сразу. Сначала раздастся вопрос: — кто? Для человека, выросшего в Европе, это звучит странно и необычно. "Кто? — это тоже порождение советской эпохи. Этот вопрос, на случай страшного ответа — "проверка паспортов" (означающего приход энкаведистов для производства ареста), давал еще несколько секунд для перенесения пакетика с ценностями соседям и дачи последних указаний родным и домашним.

Один мой приятель киевлянин, у которого я бываю ежедневно и ежедневно смеюсь над этим "кто?", — уверяет меня, что он идя к двери и зная, что стучу именно я, дает себе слово не задавать этого привычного вопроса, но затем этот вопрос вылетает сам собой.

На успокоительный ответ начинают открывать дверь. Начинают, — ибо просто открыть дверь в киевской квартире невозможно. Двери снабжены целой системой замков, засовов и цепочек. Закрытая дверь киевской квартиры напоминает мне внутреннюю часть люка подводной лодки, перед ее погружением в воду. Это тоже наследие большевизма. Но это предназначалось не для агентов НКВД. Тут имелись ввиду грабители. Впрочем, оба эти понятия были тесно связаны одно с другим.

Если нищета является первым признаком внешнего порядка, знаменующим собой советскую эпоху, то ее первым признаком внутреннего свойства является — страх. Страх, как и нищету, обильно сеяла советская власть на неизмеримых пространствах огромной страны и лишь немногие, тесно связанные с существующим строем, были избавлены от необходимости близкого знакомства с этими верными спутниками большевизма. Вечный страх за свою жизнь, вечный страх за жизнь своих близких, вечная боязнь сказать лишнее слово и, порожденное страхом, вечное недоверие ко всем и ко всему, вот что угнетающим чувством непрестанно витало над советской страной и будет витать на ней до тех пор, пока она будет называться — советской.

В двенадцать часов дня, на углу двух оживленнейших киевских улиц, один знакомый рассказывает мне свою историю: — "знаете, я не имел права на работу, потому, что мой отец был…".

При этом он оглядывается по сторонам и, понижая голос до шепота, заканчивает: — "священник…".

Потом мы долго смеемся над этим инстинктивным шепотом. А смеяться, строго говоря, нечему. Надо было бы плакать. Ибо, какой же моральный ужас надо было пережить для того, чтобы и сейчас, во время оккупации, когда он прекрасно знает, что никому нет никакого дела до того, кто был его отец, когда он знает, что его даже никто не может услышать, произнести слово "священник", тем испуганным шепотом, с оттенком стыда, каким наверно говорят дети палачей, когда называют профессию своего отца.

Впрочем, это еще не показательный пример. Советские люди расскажут вам, как им приходилось бояться своих родственников, мужа, жену, а часто и собственных детей.

Страх, сковывающий жизнь миллионов советских людей, разумеется, не появился сам собой. Это не пережиток кровавых лет военного коммунизма. Нет, — в продолжении всей советской эпохи, этот страх поддерживался и поддерживается, неслыханной еще в истории человечества, системой, террора.

Когда человек, выросший в Европе слушает рассказы советских людей о чудовищном моральном гнете, под которым им приходилось жить десятилетиями, то ему все это кажется каким то кошмарным бредом, не укладывающимся ни в какие рамки человеческого воображения. Однако, слушать подобные рассказы приходится так часто и повествуются они таким обыкновенным тоном, что становится ясным, что кошмарная чудовищность этой жизни, здесь, давно стала привычным и никого не удивляющим бытом.

Дама, живущая в той же квартире, где остановился я, рассказала мне свою историю. Ее муж был преподавателем в киевском Сельско-Хозяйственном Институте. Беспартийный. Политикой не интересовался. Считался не плохим специалистом. Его арестовали ночью на квартире. Увезли. Это случилось в 1937 году. С тех пор прошло четыре года. И все эти годы жена так и не узнала за что арестовали ее мужа, где он находится, жив ли он или нет, вернется когда-нибудь или никогда не вернется? Она не знает даже того кто же она теперь: — вдова или замужняя женщина? В первые недели после ареста, она обегала все отделения НКВД, добиваясь хоть что-нибудь узнать о своем муже. Она писала отчаянные письма в Москву. Писала Калинину, Ежову, Сталину. В отделениях НКВД пожимали плечами и просили не задерживаться "без дела". Из Москвы ответов не было. А месяца через два после ареста мужа, пришли снова к ней и объявили, что она — "репрессированная". В переводе на русский язык, это означало, что у нее отобрали все более — менее ценные вещи, сына исключили из школы, оба они были лишены права на работу и права проживания в городах. С тех пор и до начала войны, она с сыном жила в какой то провинциальной дыре у дальних родственников, Подрабатывая на дому, какие-то гроши на жалкое прозябание.

Случай с этой дамой, отнюдь, не является уникумом. В одном Киеве я слышал десятки подобных историй. Сотни их я услышу в других городах. Эти случаи никак нельзя отнести за счет рассеянности советских органов власти, "забывающих" сообщить причину ареста, предъявить обвинение и вынести дело на решение соответствующего суда. Это — система, принятая в советском государстве. Причина ареста, обвинение и суд, это никому ненужная волокита. Это безрассудная потеря времени в ускоренном темпе сталинских пятилеток. Наконец, это просто "буржуазные предрассудки".

Впрочем, аппарат советского правосудия все же существует. Тут тоже иногда сообщают причину ареста, обвиняют и судят. Касается это, главным образом, уголовных нарушителей закона. Таким образом, в советском государстве только воры, грабители и убийцы пользуются покровительством законов и параграфов конституции. Все остальные граждане находятся вне закона. Или, вернее, они подчинены тому непреложному закону, который советское государство позаимствовало непосредственно от каменного века. А именно: — закону сильного. А сильным здесь является только коммунистическая партия. То есть, советская власть. И если она не считает нужным сообщить вам в чем вы обвиняетесь, то ни вы, ни ваши родные никогда не узнают за какую вину эта власть наложила на вас свою тяжелую руку.

А кроме того, для того чтобы попасть под жернов государственной машины насилия, вам совсем не нужно иметь какую либо вину.

Что знали, например, в Европе о товарище Френкеле и его удивительном изобретении? Ничего. Очень немногие знали о нем и в самом Советском Союзе. Один из этих немногих, мой знакомый москвич, в качестве стенографа, близко сталкивавшийся с работой изобретательного товарища Френкеля, поведал мне эту чудовищную историю.

В годы НЭПа ничем не замечательный советский гражданин, по фамилии Френкель, был обыкновенным спекулянтом. Сначала мелким, потом, крупным. На одном из крупных дел он попался и получил два года ссылки, которую отбывал в одном из лагерей на Далеком Севере. Предприимчивый мозг Гражданина Френкеля продолжал работать и под северными широтами. И, обладатель этого мозга, скоро установил, что сотни тысяч рабочих рук ссыльных употребляются советским правительством совершенно непроизводительно. В эту младенческую эпоху концлагерей, ссыльные были заняты, главным образом, рубкой леса, который из-за недостатка транспорта обычно, тут же, на месте и загнивал. Таким образом, каторжный труд ссыльных не приносил советской власти никакой существенной пользы. А кормить, хоть и плохо, ссыльных все же надо было. Другими словами, коммерсанту товарищу Френкелю стало ясным, что тогдашние концлагери, для советской власти, были предприятием — убыточным. И тогда ему пришла в голову гениальная мысль: — превратить труд ссыльных из убыточного в прибыльный. И не только в прибыльный, а еще и в такой, который бы увековечил в памяти потомства не только советскую власть, но и ее отдельных представителей.

Решение этого вопроса было очень простое. Ограничить рубку леса лишь, действительно нужными масштабами, а всю остальную массу бесплатных рабочих рук употребить на постройку дорог, мостов, железнодорожных магистралей и прорытие грандиозных каналов, которые бы носили имена заслуженных деятелей советской эпохи.

Подробно и толково составленный план, о невиданном еще на территории России рабстве, был кропотливо разработан товарищем Френкелем и передан по начальству. Этот план был по достоинству оценен высшими инстанциями в Москве. Товарищ Френкель раньше срока возвратился из ссылки и был назначен руководителем "первого трудового лагеря НКВД", который был употреблен на постройку нового железнодорожного пути на Далеком Севере.

Первый опыт удался блестяще. Двадцать тысяч человек, работая по шестнадцати часов в сутки и получая за свою работу лишь два раза в день горячую похлебку, построили за короткий срок новую железнодорожную линию. Расход для советской казны, был минимален — похлебка. Доход огромный — железнодорожная ветка. То обстоятельство, что в ходе этой стройки около половины рабочих умерли от недоедания и переутомления, тоже устраивало советскую власть, ибо эти люди, в большинстве — "враги Народа", были так или иначе осуждены на смерть. Если прибавить к этому еще то, что новая железнодорожная ветка получила имя, кажется Кирова, то нет ничего удивительного в том, что карьера товарища Френкеля была обеспечена. Вскоре он стал официально начальником всех трудовых лагерей НКВД, а уже в дни войны в советских газетах промелькнуло сообщение о присвоении ему чина генерала войск НКВД, с назначением одним из заместителей наркомвнудела.