Поль и Виргиния. Индийская хижина - Бернарден Сен-Пьер

«Это оттого, — ответил парий, — что брамины утверждают, будто они вышли из головы Брамы, а парии произошли от ног его. Они прибавляют еще, что однажды Брама, странствуя, попросил поесть у одного пария, и тот предложил ему человеческого мяса. С тех пор их каста почитается, а наша проклята по всей Индии. Нам не дозволено приближаться к городам, и каждый наир или рейспут может убить вас, если мы только приблизимся к нему на расстояние дыхания». — «Клянусь святым Георгием, — воскликнул англичанин, — это очень бессмысленно и очень несправедливо! Как могли брамины убедить в подобной глупости индусов?» — «Внушая с детства, — сказал парий, — и беспрестанно повторяя им ее: люди обучаются, как попугаи». — «Несчастный, — сказал англичанин, — что сделали вы, чтобы выбраться из пропасти бесчестия, в которую бросили вас брамины при рождении? Я не знаю ничего более ужасного для человека, как сделать его подлым в его собственных глазах; это значит отнять у него самое первое из утешений, ибо вернейшее из всех утешений, какое только можно найти, это углубиться в самого себя».

«Я спросил себя сперва, — ответил парий, — верна ли история бога Брамы. Только брамины, заинтересованные в том, чтобы приписать себе божественное происхождение, повествуют ее. Они, конечно, выдумали, будто один парий хотел сделать Браму людоедом, дабы отомстить париям, которые отказываются верить в святость, ими себе приписываемую. После этого я сказал себе: предположим, что случай этот истинен; но ведь бог справедлив — он не может сделать виновной касту за преступление одного из ее членов, если каста не совершала его. Но даже предположив, что вся каста париев принимала участие в этом преступлении, все же потомки не были причастны к нему. Бог не наказывает детей за грехи предков, которых они никогда не видели, как не наказывает предков за грехи правнуков, которые еще не родились. Однако предположим еще и то, что я несу теперь наказание за пария, изменившего своему богу тысячу лет назад, хотя я и не принимал участия в его преступлении. Разве может существовать что-либо ненавидимое богом, не будучи тотчас же уничтожено? Если бы я был проклят богом, тогда ни одно из насаждений моих не возросло бы. Наконец я сказал себе: предположим, что меня ненавидит бог, делающий мне добро. Я постараюсь стать ему приятным, делая, по его примеру, добро тем, кого я должен был бы ненавидеть».

«Однако, — спросил его англичанин, — как же сумели вы жить, будучи отвергнутым всеми?» — «Сперва, — ответил индус, — я сказал себе: если все враги тебе, — будь сам себе другом. Твое несчастие не превышает сил человека. Как бы ни был силен дождь, на маленькую птичку не упадет больше одной капли. Я уходил в лес и на берега рек искать пищи; однако большей частью я находил лишь дикие плоды и должен был остерегаться хищных зверей. Так я узнал, что природа почти ничего не уготовила для одинокого человека и что она связала мое существование с тем самым обществом, которое выбросило меня из своей среды. Я стал ходить тогда на заброшенные поля, встречающиеся в большом количестве в Индии, и всегда находил там кое-какие съедобные растения, которые пережили разорение того, кто возрастил их. Так странствовал я из области в область, зная, что найду повсюду пропитание на земледельческих пустырях. Когда я находил семена каких-либо полезных растений, я снова засевал их, говоря: если это не для меня, то для других. Я чувствовал себя менее несчастным, видя, что я могу делать хоть немного добра. Было одно, чего я страстно желал: войти в какой-нибудь город. Я любовался издали их стенами и башнями, необычайным стечением лодок на реках, караванами на дорогах, нагруженными товаром, и тянущимися к ним со всех сторон горизонта отрядами, которые прибывали туда из провинции, чтобы сменить стражу; шествиями посланников с их многочисленной свитой, которые прибывали из чужеземных государств, дабы сообщить о счастливых событиях или заключить союзы. Я приближался, насколько мне было дозволено, к их предместьям, разглядывая с удивлением столбы пыли, поднятые таким количеством путешественников, и я дрожал от желания, слыша тот глухой шум, какой исходит от больших городов и который на соседних полях кажется похожим на рокот волн, разбивающихся о морской берег. Я говорил себе: соединение людей стольких различных сословий, которые делают общим достоянием свою промышленность, свое богатство и радости, должно сделать из города обитель наслаждения. Но если мне не дозволено приблизиться к нему днем, то кто помешает мне войти в него ночью? Слабая мышь, у которой столько врагов, идет куда глаза глядят под прикрытием темноты. Она переходит из хижины бедняка во дворец царей. Чтобы насладиться жизнью, ей достаточно света звезд. Для чего же мне свет солнца?

Таким размышлениям предавался я в окрестностях Дели. Это дало мне столько смелости, что с наступлением ночи я вошел в город. Я проник в него через ворота Лагора. Сперва я миновал длинную пустынную улицу, вдоль которой слева и справа шли дома, окаймленные террасами и поддерживаемые сводами, под которыми находились лавки торговцев. На некотором расстоянии друг от друга я встречал большие караван-сараи, крепко запертые, и большие базары и рынки, на которых царил глубочайший покой. Приближаясь к центру города, я пересек восхитительный квартал омров, наполненный дворцами и садами, расположенными вдоль Гемны. Здесь все оглашалось звуками инструментов и песнями баядерок, плясавших на берегу реки при свете факелов. Я приблизился к воротам одного сада, чтобы насладиться столь сладостным зрелищем, но меня оттолкнули рабы, прогонявшие оттуда бедняков ударами палок. Удаляясь от квартала знати, я прошел мимо нескольких пагод моей религии, где большое число несчастных, распростершись на земле, предавалось слезам. Я поспешил убежать при виде этих памятников суеверия и ужаса. Далее пронзительные голоса мулл, которые возвещали с высоты небес ночные часы, дали мне понять, что я нахожусь у подножия какого-то минарета. Поблизости находились фактории европейцев с их беседками, и сторожа беспрестанно кричали: «Кабердар!» — «Берегись!» Затем я прошел мимо большого здания, в котором я узнал тюрьму по звукам цепей и по стонам, исходившим оттуда. Вскоре я услышал крики боли в большой больнице, откуда вывозили повозки, нагруженные трупами. По дороге я встретил воров, бежавших вдоль улиц, сторожевые патрули, гнавшиеся за ними, толпы нищих, который, несмотря на удары тростником, выпрашивали, стоя у дверей дворцов, остатки пиршества, и повсюду женщин, открыто торговавших собой, дабы иметь чем жить. Наконец, после долгого пути, я вышел: той же улицей на громадную площадь, окружавшую крепость, где живет Великий Могол. Она была покрыта палатками раджей, или набобов, его свиты и их отрядами, различающимися друг от друга факелами, знаменами и длинными палками с хвостами тибетских коров на концах. Широкий ров, наполненный водой и уставленный орудиями, окружал и площадь и крепость. Я рассматривал при свете сторожевых огней башни замка, подымавшиеся до облаков, и длинные стены, терявшиеся за горизонтом. Мне очень хотелось проникнуть туда, но большие «кари», или бичи, развешенные на столбах, отняли у меня желание вступить даже на площадь. Я оставался на одном из ее концов, возле негров-рабов, позволивших мне отдохнуть около огня, вокруг которого они сидели.

Отсюда я с восхищением рассматривал императорский дворец и говорил себе: вот здесь живет счастливейший из людей! К повиновению ему побуждают столько религий! Ради его славы приезжают столько посланников! Ради его сокровищниц истощается столько провинций! Ради его страстей странствуют столько караванов, и ради его безопасности столько людей бодрствуют в тишине! В то время как я рассуждал так, громкие крики радости раздались по всей площади, и я увидел, как прошло восемь верблюдов, украшенных флагами. Я узнал, что они несли головы мятежников, которые генерал Могола посылал ему из провинции Декан, где один из его сыновей, назначенный им губернатором, воевал против него в течение трех лет.

Немного времени спустя прискакал во весь опор курьер верхом на дромадере. Он прибыл, чтобы оповестить о потере одного пограничного города Индии вследствие измены одного из градоправителей, сдавшего его персидскому царю. Едва этот курьер удалился, как другой, посланный губернатором Бенгалии, принес известие, что европейцы, которым император для блага промышленности даровал фактории в устьях Ганга, выстроили там крепость и завладели судоходством по реке. Спустя несколько минут после прибытия этих двух курьеров из дворца вышел офицер во главе отряда гвардии. Могол приказал ему отправиться в квартал омров и привести оттуда трех вельмож, заковав их в цепи, ибо они обвинялись в единомыслии с врагами государства. По его приказанию был арестован накануне мулла, который в своих проповедях восхвалял царя персидского и открыто говорил, что индийский император неверный, ибо, вопреки законам Магомета, он пьет вино. Наконец, уверяли, что он приказал задушить и бросить в Гемну одну из своих жен и двух офицеров своей гвардии, уличенных в том, что они участвовали в восстании, поднятом его сыном. В то время как я размышлял об этих печальных событиях, высокий огненный столб поднялся внезапно над кухнями гарема; столбы дыма смешались с облаками, и красный свет осветил башни крепости, ее рвы, площадь, минареты мечетей, простираясь до самого горизонта. Тотчас же большие медные литавры и «карны», или гобои, с ужасающим шумом забили тревогу. Эскадроны кавалерии рассыпались по городу, выбивая двери в соседних с дворцами домах и принуждая жителей сильными ударами бичей бежать на пожар. Тогда сам я убедился, сколь соседство сильных мира сего опасно для малых людей. Великие мира сего подобны огню, который пожирает даже тех, кто бросают в него фимиам, если они слишком близко подходят к нему. Я хотел скрыться, но все улицы, ведущие от площади, были загромождены. Было бы невозможно уйти, если бы, по божьей милости, та часть, где находился я, не оказалась занятой гаремом. Так как евнухи увозили оттуда жен на слонах, это облегчило мне бегство, ибо, если повсюду стража ударами кнутов принуждала людей идти на помощь дворцу, слоны ударами хоботов заставляли их удаляться оттуда. Так, преследуемый то одними, то другими, я выбрался из этого ужасного хаоса и при свете пожара достиг противоположной окраины предместья, где под кровлями лачуг, вдали от вельмож, простой народ отдыхал в мире от трудов своих. Там я впервые вздохнул свободно. Я сказал себе: вот я видел город, я видел обитель властителей народа. О, скольких властителей сами они лишь рабы! Даже в часы отдыха они повинуются страстям, тщеславию, суеверию, жадности. Они должны даже во время сна остерегаться толпы презренных существ, которые окружают их: воров, нищих, царедворцев, поджигателей, вплоть до солдат своих, вельмож и священников. Каков же город днем, если он так беспокоен ночью! Несчастия людей растут вместе с наслаждениями. Какой же жалости достоин император, который окружен всеми ими! Он должен опасаться внутренних и внешних войн и даже того, что является его утешением и защитой, — своих генералов, своей гвардии, своих мулл, своих жен и детей. Рвы его крепости не смогут удержать призраков суеверия, и слоны его, столь хорошо обученные, не смогут отогнать от него черные заботы. А я, — я не боюсь ничего этого! Никакой тиран не имеет власти ни над телом моим, ни над моей душой. Я могу служить богу, как мне велит совесть, и мне нечего бояться никого из людей, если только я не буду мучить сам себя. Поистине, парий менее несчастен, чем император! Тут обильные слезы выступили у меня на глазах, и, упав на колени, я возблагодарил небо, которое, дабы научить меня переносить несчастия, показало мне горести еще более нестерпимые, нежели мои.