Сон Сципиона - Йен Пирс

После обеда Жюльен пешком проводил ее домой.

— Я крайне сожалею, — сказал он. — Ошибка моя. Я воображал веселый обед при всеобщей гармонии. Надеюсь, что ты хотя бы не приняла Марселя всерьез.

Они как раз переходили Сену и остановились, чтобы посмотреть туда, где над темным провалом реки на фоне городских огней вырисовывались башни Консьержери.

— Я привыкла к таким, как он. И не думаю, что он когда-либо причинит мне вред. Если ты не согласен с ним относительно того, как я высасываю жизненную силу из французской нации, ты, знаешь ли, всегда можешь сказать об этом вслух.

Он раздраженно фыркнул.

— И говорил. Но это абсолютно напрасная трата времени: он все равно продолжает верещать о дисциплине и порядке. Иногда я думаю, что в Рим следовало поехать ему, а не мне. Тогда он смог бы увидеть новое общество в процессе созидания. И наслаждаться, распевая хвалу Муссолини. Хотя не думаю, что ему удалось бы заставить себя маршировать в черной рубашке. Он счел бы это вульгарно броским. Кроме того, насколько мне известно, его абстрактные верования не мешают ему быть самой добротой, когда он имеет дело с конкретными людьми. Он хороший человек. Возможно, после вечера в его обществе тебе странно это слышать, но он хороший человек.

— А Бернар нет?

Он задумался. Она выдвинула параллель, которая прежде не приходила ему в голову.

— Нет. Не в этом смысле. У него много прекрасных качеств: он умен, остроумен, динамичен, способен дать дельный совет, если у него нет личной заинтересованности в исходе. Но он не добрый человек. У него нет времени для людей, и он их не понимает. Он любит рабочий класс, но рабочие ему противны. Марсель, наоборот, любит рабочих и не терпит рабочий класс.

— И это твои друзья?

— Боюсь, что так. Если бы я ограничивался только идеальными друзьями, у меня осталась бы только ты.

Она его толкнула.

— Глупости, — сказала она и пошла дальше.

— Нет, я серьезно, — сказал он, нагнав ее и шагая рядом, совсем близко, но не прикасаясь к ней. — Я мирюсь с их недостатками, а они с моими.

— И каковы же твои?

— Мои? Господи, с чего бы начать? Гордость, чрезмерная опасливость, нежелание рисковать, общее презрение к человечеству, маскирующееся под гуманизм. Неспособность любить то, что достойно быть любимым, и увлечение тем, что недостойно.

Он умолк, и она засмеялась.

— Сегодня ты к себе очень снисходителен, если ничего другого не нашел.

— Я знаю, ты бы нашла, в том-то и беда. — Он умолк, ощутив атмосферу между ними, и вновь отступил. — Как бы то ни было, у нас всех троих полно недостатков. К сожалению, им не удается терпеть друг друга, как они терпят меня. Пригласить их обоих было ошибкой. Мне следовало ограничиться одной тобой.

— Почему?

Он завершил свое отступление.

— Обошлось бы дешевле. Ты видела, сколько они оба съели?

Для Феликса возвышение Манлия было нападением на его семью. К тому же он прекрасно знал, что выборы (описанные здесь в подражание собственной версии епископа) были истинными лишь отчасти. Если святого человека и могли принудить к принятию сана благодарная деревня или сельский городок, обращенные в веру благодаря его влиянию или под впечатлением совершившегося у них на глазах чуда, покорить подобным образом столь древний и искушенный город, как Везон, было невозможно.

Уж конечно, Манлий и его семья приложили много трудов для достижения этого, завязывая нужные связи задолго до кончины прежнего епископа, роняя намеки о его доступности, намечая будущую политику, если приз достанется ему. Неясно было, что он мог предложить взамен. Конечно, его богатство играло тут роль. Его поместья были достаточно велики, чтобы обеспечить постройку стен и выставить на них достаточно воинов, буде возникнет такая нужда, а мало кто сомневался, что она возникнет, и скоро. Его амбары прокормят всех бедняков, и еще останется достаточно для остальных. Его влияние по всей Галлии и даже в Италии могло оказаться полезным, если понадобится заручиться помощью, хотя было сомнительно, что найдется кто-либо, способный эту помощь оказать.

Тем не менее его согласие было оскорблением семье Феликса, оттеснив их на подчиненную позицию в области, влияние над которой до тех пор две семьи делили на равных. Четыре поколения Гиппоманов и Алениев соперничали за главенство, и в области к востоку от Роны семья Манлия занимала высокие светские должности, а клан Феликса прибрал к рукам церковные. И вот Манлий нарушил безмолвный уговор. К тому же он был еще молод и мог оставаться епископом лет двадцать или дольше, а Алениям останется только бессильно прохлаждаться и следить, как медленно, но верно убывает их влияние.

Собственно говоря, у Феликса не было выбора, это ясно дали понять наиболее важные члены его семьи. На бурном совете и стар и млад указали ему, что, конечно, его главенство бесспорно, но такое положение может измениться. От него ждали действий в их интересах.

— Мы знаем, этот человек твой друг, был твоим другом с детства, — сказал Анаклейюс, родич его жены. — Нас восхищает твоя верность ему. Но мы должны напомнить тебе, что твоя верность нам занимает первое место. Как ты сможешь защищать нас, обогащать, блюсти наши интересы сто одним способом, если ты бессилен и должен всякий раз обращаться к твоему другу, выпрашивая милости? Я не сомневаюсь в его дружбе к тебе, я готов оказать ему честь и поверить, что он достойный человек — хотя бы в этом отношении. Но у него есть собственная семья. Поставит ли он твои интересы выше их интересов?

Вопрос остался без ответа. Отвечать на него не было никакой нужды. Феликс попрощался с ними сладкими словами и заверениями, а потом пошел помолиться, так как был верующим, чего Манлий понять не мог. В юности он осознал эту проблему и увидел разрыв между логикой Софии и церковной верой, отведя ее доказательствам второе место. Его вера была областью, куда ей доступа не было, тем более драгоценной, что опровергала ее рациональность.

И, кончив молиться, он понял, как ему следует поступать. Вступить в открытую вражду с Манлием было нельзя, так как это могло привести к насилию. Следовало выжидать. Что бы там ни задумал Манлий, ему надо предоставить возможность объяснить свои намерения, причем не исключалось, что он окажется достоин их поддержки. Справедливость и дружба равно требовали позволить ему высказать свою точку зрения. Их дружба получила тяжелую рану, но пока он не мог вынудить себя отказаться от нее.

Это он и сказал своим родным, притом заметив, что Кай Валерий, тот его родич, который мог стать епископом, не вмешайся Манлий, к счастью, казалось, был готов смириться со своим разочарованием.

На самом деле Кай Валерий смолчал потому лишь, что сдержанность Феликса открывала перед ним неслыханную возможность, и он решил использовать ее наилучшим образом. Много лет он про себя ярился из-за главенства Феликса в их семье, и теперь ему представился случай получить то, что он полагал своим по праву, вопреки талантам Феликса считая себя более верным христианином и более хорошим человеком. А теперь он превзойдет Феликса и в области, в которой у того прежде не было соперника, — он начнет действовать.

Вскоре после завершения этого родственного совета Манлий отправился за семьдесят километров на юг и запад к главной вилле Феликса. Он приехал один, без всякой свиты, если не считать полдесятка телохранителей. То, что он увидел, его поразило: великолепное, изящных пропорций здание, памятное ему с отрочества, неузнаваемо преобразилось. Он стоял и озирал перемены: воздушная колоннада исчезла, ее заменили массивные стены; термы были заброшены и разобраны на строительный камень; безупречные газоны и клумбы были перекопаны в защитные валы. И повсюду стоял страшный шум, и перекликались рабочие, волоча камни и устанавливая их на место. Выглядела постройка ужасно. Большие пустоты заполнялись обломками и цементом. Результат смахивал на детские сооружения из кубиков и выглядел не более прочным.

Феликс вышел поздороваться с ним и увидел выражение его лица.

— Решение было нелегким, — сказал он. — Дом этот принадлежал моей семье двести лет. Его расширяли, достраивали, любили.

— Ты уверен, что это было необходимо?

— Ты знаешь, что да. Если Клермон падет и Эйрих двинется на восток, ему этих мест не миновать. Как и ты, мы уже подвергались нападению разбойников. Лужайки и пруды — для дней мира. Эти стены непрочны, как тебе и кажется, но искусство возводить их забыто. У нас нет выбора.

— Ты уверен?

— Или нам остается попадать на спины и молить о пощаде. Я полагаю, есть и такое мнение.

— Ты меня еще не простил?

Феликс вздохнул.

— Ты оскорбил мою семью и нашу дружбу. Ты вообще не должен был действовать, не поговорив со мной.

— Я знаю. И сожалею. Я боялся не тебя, а только твоей семьи. Они, я был уверен, поставили бы тебя в невозможное положение.