Педро Жестокий - Франсуа Пиетри

Мариана ограничивается скромным упреком в преувеличении в адрес автора «IV общей хроники». Фахаро туманно критикует бесчувственность и сухость этого труда. Сурита более категорично оспаривает ошибочные высказывания настоятеля Диего Кастильского.

Некоторые менее знаменитые историки, такие как Мигуэль Карбонель и Фрай Радес-и-Андрада, обвиняют короля Педро. Другие, например андалузец Ортис де Зуньига, житель Сеговии Колме-нарес, житель Толедо Гонзалес Давила, попытаются найти ему определенное оправдание, но в осторожных выражениях. Зато несколько авторов все еще упрямо продолжают его защищать, представляя его непризнанным защитником монархических устоев, а в его репрессиях видят только желание сохранить свою власть.

Наибольший интерес представляют Салазар де Мендоза и граф де ла Рока, потому что в их произведениях чувствуется возрождающееся стремление, спонтанное или навязанное, освободить правящую династию от недоверия, которое бременем лежит на предках по материнской линии.

Первый, современник правления Филиппа III и Филиппа IV, родом из Толедо и обласканный при дворе, в своем довольно объемном труде об испанской монархии осмеливается утверждать, что «не следует замечать врожденных недостатков королей из-за большого почтения, которым мы обязаны положением, данным им Богом, и что нужно относиться к ним так же, как поступил художник, которому поручили написать портрет Филиппа Македонского, отца Александра. Он нарисовал его в профиль, чтобы лишний раз не напоминать, что у него нет одного глаза…»

Монархический оппортунизм еще более ярко проявляется под пером графа де ла Рока, который не ограничивается неумеренным восхвалением Педро Жестокого, а делает это темой целой книги, вышедшей в 1648 году, — «Защита короля Дона Педро», где он перещеголял и так чрезмерное оправдательное рвение Салазара.

1648 год — год заключения Вестфальского договора, и не исключено, что автору, дворянину и близкому советнику Филиппа IV, который пожаловал ему звание и назначил его послом в Савойю, поручили в этот период упадка испанской короны поднять с помощью своей защитной речи престиж династии. Его труд, изобилующий очевидными ошибками, развивает версию о справедливом короле до такой степени, что вот как, в частности, объясняется ужасное убийство двух юных братьев графа Трастамарского:

«Он приказал их убить с горестным чувством, так как тот факт, что они не совершили никакой ошибки и что им было всего восемь и десять лет, делало для него эту жертву только еще более мучительной. Оба инфанта были замешаны в одном заговоре, и, если не совсем справедливо наказывать за ошибку заранее, то иногда это приемлемо и необходимо».

Такой была кажущаяся правдоподобной диалектика, ценой которой историки из вторых рук, не отвергая тем не менее факты, изложенные Айялой, считали возможным послужить интересам короны и по-своему поддерживали легенду о короле Педро, невольном преступнике и палаче, защищающем государственные интересы.

Защите Педро Жестокого в XVII веке, когда испанская монархия устала и испытывает необходимость укрепить к себе доверие, не хватало только помощи своей «белой вороны» Франсуа де Кеведо, который, к счастью, не страдал тогда лестью и низкопоклонством по отношению ко двору. Он сделал это в свойственной ему полушутливой-полусерьезной форме. Поэма, вписанная под номером 492 в «Испанский Парнас», в серию, которую он помещает под знаком Талии, является одной из самых любопытных поэм, вышедших из-под его пера.

Кеведо, не в силах противостоять прелестям сарказма и парадокса, решает произнести похвальное слово одновременно Педро Жестокому и… Нерону. Подобное сравнение, на первый взгляд, вряд ли могло бы понравиться Филиппу IV, которому он без стеснения посвятил около сотни стихов, составляющих похвальное слово. К счастью для Кеведо, это не имело последствий, а память о короле Педро вовсе не пострадала от таких строф: «Дон Педро Кастильский, такой храбрый и справедливый, — что он делал кроме того, что наказывал и карал?.. Спокойная и процветающая Кастилия может хвалить свое правительство, а камни Кандилехо — прославлять его справедливость… Несчастный церковник и счастливый сапожник воспевают благодеяния его суда… Если донна Бланка не смогла ни завоевать его, ни удержать его, почему он не мог обменять ее на другую?.. Ла Падилья была очень мила, а ее белые руки подали не один кинжал… Если он уничтожил Тельо, то только потому, что тот восстал против него, а убил Фадрика потому, что он должен был это сделать… Французский предатель, коварный рыцарь убил его. Эта трагедия произошла в Монтьеле, и сразу после его смерти народ начал его оплакивать».

Неужели нужно было, чтобы легенда о Поборнике Справедливости приобрела видимые очертания, чтобы о ней таким образом высказывался самый опасный памфлетист и самая недоброжелательная критика того времени? Или лучше предположить, что Кеведо, который только что отсидел четыре года в тюрьме за оскорбление его величества, очень хотел показать — не без некоторого лукавства, поскольку упоминание имени Нерона очень подозрительно — безупречную лояльность?

Но вполне может оказаться правдой и то, что автор стольких обидных памфлетов против церковников, грандов и самого графа-герцога, человек, часть из произведений которого сожгла инквизиция, действительно чувствовал некую тайную симпатию к королю Кастилии, погибшему от двойной неприязни аристократии и Церкви.

XVII. Театр против истории

Когда литераторам попадается такой редкий персонаж, как Педро Жестокий, они очень быстро преступают границы, пересечь которые хотя бы благодаря фактам и датам не может самый несознательный историк. То, что у историка было всего лишь тенденцией или гипотезой, под пером поэта или драматурга легко становится вымыслом, преувеличением, фантазией. Любопытное предположение превращается в достоверный факт, неимоверный вздор — в благородство. И именно из такого скопления исторических ошибок и творческих взлетов литераторов рождаются легенды.

Под робкой защитой Гратиа-Деи и графа де ла Рока фигура Педро Жестокого стала бы всего лишь темой ученого спора. Но если Лопе де Вега или Кальдерон напишут пьесу и по-своему переработают его образ, парадокс достигнет вершины признанной истины. А толпе, естественно, гораздо ближе очарование театра, чем аргументы историков. Особенно если в пьесе отражается нацио-нальное самосознание, а зрителям обещают избавление от тягостных воспоминаний.

Таким образом, в течение ХVI-ХVII веков образ несчастного короля, создание которого было только не слишком удачным исполнением официального заказа и работой лишь нескольких писак, вскоре войдет в моду и будет встречен рукоплесканиями, объединив вокруг почти проигранного дела лучших драматических авторов того времени.

И самое любопытное в этой истории, что в то же самое время — как мы это видели, — когда лучшие испанские историки могли лишь одобрять хронику Айялы, она ушла в небытие и уступила место самым дерзким романам.

Великий Лопе де Вега посвятил не менее семи своих комедий и драм событиям, в которых король Педро играет существенную роль. Каким бы богатым ни было его театральное творчество (оно насчитывает более шестисот произведений), понятно, что, обращаясь так часто к образу одного и того же персонажа, знаменитый писатель поддался очевидному желанию ярко описать его черты.

Поэтому примечательно, что во всех этих пьесах Лопе осторожен в том, что касается отражения исторических фактов. С удивительной ловкостью он впутывает своего героя в воображаемые интриги, но умалчивает о его злодеяниях, ограничиваясь смутными намеками.

Он представляет его то как строгого судью, который умеет с достаточным основанием наказать или простить, то как влюбленного, который хочет справиться со своими чувствами и достойно положить им конец. Эти две черты характера, приписываемые им королю, сильно отличаются от жестокой правды. Одна появляется в «Дворянине из Иллескаса», которая, по мнению Менендеса-и-Пелайо, стала лучшей пьесой этого сборника, другая — в «Серебряной девочке», пьесе менее совершенной, но с тонким юмором.

В первой пьесе король Педро защищает скромную крестьянку от сеньора, который хочет ее соблазнить и дерзость которого король наказывает следующим образом: сначала инкогнито на дуэль, а затем, назвав свое имя, милостиво прощает. Здесь, как мы видим, все выдержано в версии «поборника справедливости»: защита слабых от сильных, рыцарская храбрость, заслуженное наказание и, наконец, милосердие. Когда король говорит злому дворянину, которого он держит в своих руках: «…Запомни, что короли из-за Божественного права, данного им, на посту сюзерена сильнее, чем обычные люди», — в этих словах явно сквозит главная мысль защитников Педро Жестокого: слепое уважение королевского звания и утверждение, что мнение народа не играет роли.