Владимир Высоцкий знакомый и незнакомый - Любен Георгиев

Сила звука, темп, напряжение достигают максимума, невероятным крещендо, оглушающим зал, звучит вопрос Высоцкого:

— А где меня сегодня нет?

И — никакого ответа. Внезапная тишина, тишина мертвая, космическая. После шума и грохота, вызывающего вибрацию в лампах прожекторов, — абсолютная тишина. Тишина, которая пронизывает до боли и вызывает слезы. Тишина, в которой каждый из присутствующих мысленно произносит: «Нигде тебя нет, дорогой всем нам человек. И не только на любимой улочке твоего детства. Нигде…»

Чтобы принять участие в этом спектакле, в театр вернулся Николай Губенко — после десятилетия, проведенного в кинематографе. А вскоре он возглавил театр своей юности, став его художественным руководителем. Вернулись в родное гнездо и покинувшие его по разным причинам Леонид Филатов, Вениамин Смехов, Борис Хмельницкий, Виталий Шаповалов…

Приведу воспоминания Анатолия Эфроса, который работал с Владимиром Высоцким и в театре и на радио. Я пришел к нему с фотографиями и напомнил, как мы с Владимиром и Мариной Влади были на его «Женитьбе».

— Я тоже хорошо помню этот вечер, — сказал Эфрос. — Я был очень рад, что Высоцкий пришел на мой спектакль. Я вообще его очень любил, хотя товарищами мы не были. Я его знал просто как режиссер знает актера, с которым работает, знал больше по работе, чем в жизни.

Вот на этой фотографии он снят в момент наивысшего своего напряжения, когда он в «Гамлете» говорит что-то страстное. То же самое у него бывало, когда он пел, — вздувалась шея, жилы, как у какого-то дикого, мощного зверя. Помню, когда мы сделали «Вишневый сад», актеры, по обычаю, решили отпраздновать премьеру в гримерной. И вот он — рядом со мной, поставил ногу на стул и запел, а я смотрю на него и вижу, как он внутренне напряжен, какой в нем бушует огонь, какая сила невероятная. Это подействовало на меня почти физиологически, я испытывал просто какую-то дрожь. Некоторые его песни я слушаю по десять, пятнадцать, двадцать раз — настолько они сильны и темпераментны. В этих песнях буквально схвачена жизнь — такое бывает не часто. Просто, как говорится, с потрохами. Самая сердце-вина, самый желудок жизни. Об этой сути жизни, о внутренних тайных ее движениях поется с такой невероятной силой, с такой мощью, что на них невозможно не откликнуться.

То же воздействие песен Высоцкого ощущал и Роберт Рождественский. «Исполняя их, — пишет он, — Высоцкий мог быть таким грохочущим, таким штормовым и бушующим, что людям, сидящим в зале, приходилось, будто от сильного ветра, закрывать глаза и втягивать головы в плечи. И казалось: еще секунда — и рухнет потолок, и взорвутся динамики, не выдержав напряжения, а сам Высоцкий упадет, задохнется, умрет прямо на сцене… Казалось: на таком нервном накале невозможно петь, нельзя дышать!

А он пел. Он дышал.

Зато следующая его песня могла быть потрясающе тихой. И от этого она еще больше западала в душу».

Мы просматриваем с Эфросом стихи Высоцкого, перелистываем журнал «Аврора», где помещена большая статья Натальи Крымовой о его песнях и ролях. Я прошу режиссера рассказать о совместной работе с Высоцким. Спрашиваю, каким запечатлелся Владимир в его памяти. Эфрос на мгновение задумывается, потом отвечает:

— Он был небольшого роста, очень аккуратный, я смотрел на него всегда, как на какую-то маленькую статуэтку, которую можно взять и поставить в комнате. Он был такой ладный, складный, и трудно было себе представить, что в этом человеке, когда он начинал петь, скрывалась такая мощь. Просто удивительно — сила его голоса. Он в «Вишневом саде» играл Лопахина и в третьем акте, когда Лопахин купил сад, играл пьяного купца, который кричал, плясал, — это было очень сильное место, настолько сильное, что все работники закулисных цехов — бухгалтеры, портнихи, костюмерши — собирались и каждый раз смотрели эту сцену. Я тоже приходил и смотрел, что этот человек делал, какой невероятный в нем бушевал темперамент. А в жизни… Я вспоминаю… Это был человек очень тихий, закрытый, очень вежливый, очень снисходительный. Он всегда разговаривал с вами с юмором. И хотя я был старше его, он со мной разговаривал так, будто я младший. Покровительственно разговаривал. У него глаза смеющиеся были. Он никогда не повышал голоса, никогда никого не обижал. Он напоминал мне спортсмена, человека большой физической силы, который кажется скованным, пока не начинает что-то делать.

А вот слова Петра Вегина, поэта, сверстника Высоцкого:

— Я вспоминаю тот страшный день, страшный не только для нашего искусства, но и для всей страны, для всей России — день похорон Володи Высоцкого. Десятки тысяч пришли проститься с ним, десятки тысяч людей, преимущественно москвичей, потому что Москва была закрыта в дни Олимпиады. Иначе бы съехалось, наверно, полстраны, не меньше. Люди пришли сказать последнее «Люблю!» и последнее «Спасибо!» своему любимому поэту, любимому актеру, честному человеку и большому гражданину. Володю можно было назвать русским Беранже: он так же популярен, так же понятен всем слоям населения — и молодым, четырнадцатипятнадцатилетним, и функционерам, и людям искусства, и пьяницам… Всем, абсолютно всем он — родной человек. Это феномен Высоцкого!

Талант — всегда феномен. Но такого таланта, как Высоцкий, может быть, никогда не было в нашей стране. Такое сочетание разных дарований было в одном человеке! И так удачно они были соединены в его творчестве.

Я спрашиваю Вегина, как он познакомился с Высоцким.

— Мы не были с ним такими близкими друзьями, как, например, с вашим поэтом Андреем Германовым, о котором тоже скорблю и до сих пор не могу свыкнуться с тем, что его нет на свете. Андрей писал мне: «Брат Пешо!» — а я подписывался «Твой Пешо!». Но с Высоцким мы были товарищами, и, даже если бы мы были просто знакомыми, он был бы мне так же дорог, и необходим, и близок, потому что мы — современники, по одну сторону искусства и баррикад стоящие.

Я познакомился с ним в 1963 году, когда по просьбе ученых города Дубны организовывал там вечер молодой поэзии и выставку наших художников-авангардистов. Я знал Высоцкого, мы выступали вместе на концертах, — он только начинал петь. Поехали мы в Дубну большой компанией поэтов и художников, и тогда был первый, может быть, самый большой успех из больших его успехов. Я помню, он был этому очень рад.

До сих пор театр и родственники Высоцкого получают письма. Почти в каждом письме — стихи. Вся Россия пишет ему стихи. Я счастлив, что я не одинок в этом. Но лучше б, если этих стихов не было, лучше, если б он был с нами…

И Вегин читает: