Анатомия финансового пузыря - Елена Чиркова

Проходит время. Скитавшиеся по миру Мефистофель и Фауст возвращаются ко двору императора. И что же они там видят? Император

…пожил всласть!И при начавшемся развалеНесостоятельную властьВ стране сменило безначалье.Всех стала разделять вражда.На братьев ополчились братьяИ города на города.Ремесленники бились с знатьюИ с мужиками господа.Шли на мирян войной попы,И каждый встречный-поперечныйГубил другого из толпыС жестокостью бесчеловечной.По делу уезжал купецИ находил в пути конец.Достигло крайнего размахаУкоренившееся зло.Все потеряли чувство страха.Жил тот, кто дрался. Так и шло.

Иными словами, ситуация сложилась еще более плачевная, чем до аферы с бумажными деньгами. Мы наблюдаем это же и в современной экономике – чем сильнее раздувается пузырь, тем больнее падать.

«Фауст» Гете – самое известное произведение о продаже души дьяволу. Сюжет этот очень популярен в литературе – популярнее, пожалуй, только повествование о Дон Жуане. Вспомните, например, «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда. С нашей, экономической, колокольни крайне интересна подзабытая даже филологами новелла Оноре де Бальзака «Прощенный Мельмот». Книга написана в 1835 году. Главный герой новеллы – кассир банкирского дома Нусингенов, Кастанье, – погряз в долгах: он содержит слишком дорогую женщину, которая не считается с его материальными возможностями. Кастанье решает прихватить кассу банкирского дома (а это ни много ни мало 500 тыс. франков) и бежать из страны. План тщательно подготовлен. Но его останавливает вечно странствующий и наделенный сверхъестественным могуществом Мельмот и предлагает сделку, от которой тот не может отказаться: Мельмот погасит все его долги и даст денег, чтобы вернуть их в кассу, а за это Кастанье станет Мельмотом, что даст последнему возможность спокойно умереть. Теперь Кастанье обречен на вечную жизнь. Постепенно муки его становятся невыносимыми, и он начинает искать жертву, с которой можно было бы провести аналогичный обмен. Кастанье отправляется на биржу, чтобы «приторговать себе душу». Он ищет того, кто находится в таком же отчаянном положении, как и сам Кастанье накануне сделки с Мельмотом. Он уверен, что такого найдет, поскольку «человек отчаявшийся все принимает всерьез… страдающий человек становится легковерным и отвергает какой-нибудь замысел только в случае полной его неудачи, подобно пловцу, уносимому течением, который отпускает веточку прибрежного куста, если она оторвется…»[40]. Он действительно такого находит – некого спекулянта-неудачника Клапарона, которого через четыре часа должны объявить банкротом. Клапарон соглашается на условия Мельмота-Кастанье, а Кастанье теперь может умереть.

И вот так развиваются события потом.

«– Хватит ли мне времени достойно принять кончину? – сам себе сказал Кастанье жалким голосом, поразившим Клапарона.

Извозчик увез умирающего. Спекулянт поспешил в банк заплатить по векселям. Впечатление от внезапной перемены в физиономии их обоих стерлось в толпе, как след от корабля расходился по морю. Внимание биржевого мира привлекла гораздо более важная новость. Когда вступают в игру все денежные интересы, тогда сам Моисей, появись он здесь со своими светящимися рогами, едва ли был бы удостоен даже каламбура, – люди, занятые репортами, отвергли бы его. После оплаты векселей Клапарона объял страх. Он уверился в своей власти, вернулся на биржу и предложил сделку людям, также запутавшимся в делах. “Запись в главной книге адского казначейства и связанные с пользованием оной права”, по выражению нотариуса, ставшего преемником Клапарона, были куплены за семьсот тысяч франков. Свои права по дьявольскому договору нотариус переуступил за пятьсот франков подрядчику, который избавился от них за сто тысяч экю, передав договор торговцу скобяным товаром, а тот переуступил его за двести тысяч франков плотнику. Наконец, в пять часов уже никто не верил в этот удивительный контракт, и сделки остановились за отсутствием доверия.

В половине шестого держателем этой ценности оказался маляр, который стоял, прислонившись к двери временного здания биржи, в те годы находившегося на улице Фейдо. Маляр был человек простой и не знал, что с ним творится. “Со мной было этакое”, – сказал он жене, вернувшись домой». Маляр оказался последим в этой цепочке…

ГЛАВА 6. ТЕОРИИ ПСИХОЛОГИИ ТОЛПЫ

На рубеже XIX–X X веков европейские философы и психологи начинают заниматься новым научным направлением – психологией толпы. Основная идея ранних представителей этого течения состоит в том, что толпа стоит ниже по интеллекту и морали, чем индивидуум. Как пишет Джеймс Шуровьески, современный американский журналист, автор книги «Мудрость толпы» («Wisdom of Crowds»): «Генри Дэвид Торо (американский писатель и общественный деятель XIX века. – Е.Ч.) сокрушался: “Толпа никогда не достигнет уровня своего лучшего представителя – напротив, она деградирует до уровня худшего”. Фридрих Ницше в своей книге “По ту сторону добра и зла” писал: “Безумие – это исключение для индивидуумов, но правило для групп”. А английский историк Томас Карлайл выразился более лаконично: “Я не верю в коллективную мудрость индивидуальных невежеств”» [Шуровьески 2007, с. 14].

Пионерами этого научного направления считаются французы – Гюстав ле Бон с его книгой «Психология народов и масс» (1895) и Габриэль Тард – автор «Мнения толпы» (1901)[41]. Самый известный – конечно ле Бон. Званием патриарха психологии толпы он обязан не столько тому, что затронул эту тему первым, сколько бойкому популяризаторскому стилю (его книга очень легко читается) и хорошему обобщению витавших в воздухе идей, во многих случаях заимствованных у предшественников, ссылаться на которых ле Бон зачастую «забывал».

В 1878–1884 годах французский историк Ипполит Тайн публикует многотомный труд «Происхождение современного французского государства» («Les Origin de la France Contemporaine»), несколько томов которого посвящены Французской революции 1789 года. Его выводы таковы: это была даже не революция, а распад власти и общества; революция вылилась в спонтанную анархию и власть толпы и на улицах, и в парламенте; она отвернула от себя ответственных граждан и открыла пути для неудачников и демагогов; захват власти якобинцами был возможен лишь в результате систематического устрашения несогласных; нищета и деспотизм при революционном правительстве были куда хуже, чем при старом режиме [Цит. по Van Ginneken 1992, р. 39]. Тайн посвящает целую главу (глава 3 тома 5) психологическому состоянию народа до и во время революции, где он рассуждает как раз о психологии толпы. Как выражается Тайн: «разъяренное животное уничтожает все на своем пути, пусть даже ценой собственных ранений, c ревом устремляясь к препятствию, которое должно быть устранено. Это происходит из-за отсутствия лидеров и организации, из-за того, что оно всего лишь часть стада» [Цит. по Van Ginneken 1992, р. 38]. Таким образом, Тайн, несмотря на то что он был историком, а не психологом, становится одним из первых ученых, заговоривших о психологии толпы.

Спустя почти десять лет, в 1891 году, в Италии выходит небольшая книга молодого 23-летнего криминалиста Сципиона Сигеле (Scipio Sighele) «Преступная толпа». В конце XIX века в Италии бурно развивается криминалистика и такое, ныне считающееся реакционным, направление, как криминальная антропология – поиск закономерностей между внешним видом человека и преступными наклонностями (отсюда недалеко и до теории Гитлера о превосходстве арийской расы). Из известных российскому читателю фигур, представлявших этот жанр, назову Чезаре Ломброзо. Поклонник теории естественного отбора Чарльза Дарвина и трудов Ипполита Тайна, Ломброзо утверждает, что существует принципиальная разница между неизбежной революцией, которая является здоровым явлением, и деструктивными беспорядками, которые можно считать патологией. Ломброзо предлагает анализировать биологические, психологические, социальные и другие условия возникновения революций и беспорядков. Впоследствии исследованиями толпы занимаются и менее известные сейчас, но видные в свое время итальянцы – криминолог (и учитель Сигеле) Энрико Ферри (Enrico Ferri) и психолог Джузеппе Сержи (Guiseppe Sergi). Последний, в частности, пишет: «Все знают, что существуют душевные болезни и специальные учреждения для душевнобольных. Но лишь немногие верят в возможность коллективного помешательства – психологической болезни, распространяющейся как опасная эпидемия. В ходе моего анализа различных исторических периодов и современных событий я пришел к выводу, что коллективные психологические болезни таки существуют и распространяются, как любые другие эпидемии, поэтому я назвал их эпидемическими психозами» [Цит. по Van Ginneken 1992, р. 42].