Мой генерал - Татьяна Устинова

— Этой цитате две с половиной тысячи лет. Один великий грек писал письмо другому великому греку. Он был уверен, что конец света вот-вот настанет, и ошибся. Так что все ошибаются, не только батюшка Ферапонт, дай бог ему здоровья.

Высказавши все это, он взял Марину за руку — его ладонь была горячей, как будто он сильно волновался, и потащил ее за собой, оставив недоумевающую бабусю наедине с нахальной лобастой кошкой, которая вечно прикидывалась голодной.

До двенадцати у Марины были «процедуры» — массаж, ванна и какие-то электрические примочки на позвоночнике. Она покорно вынесла все, думая только о Федоре Тучкове Четвертом и том, что теперь с ней будет — после того как он сказал ей, что она ему нравится, а она сказала ему, что у нее никогда в жизни никого не было!

Нравится. Какое учтивое, старомодное, гимназическое слово!

Вот барышня, а вот молодой человек, и она ему нравится. Он ей тоже нравится.

Есть еще слово «ухаживать». Может быть, теперь он станет за ней ухаживать? Марина понятия не имела о том, как это делается. В голову лезла какая-то ерунда — Дон Гуан под балконом с гитарой и шпагой, веревочная лестница, кирпичная стена, чугунная решетка, красная роза, тайный соперник, ночная дуэль…

Кажется, нынче ухаживают как-то не так. Тогда как? Как?!

Хорошо, что мама не знает, что дочь волнуют такие вопросы. Что дочь «опустилась». Что «позволила обращаться с собой неподобающим образом». Что «опозорилась» — целовалась в бассейне, а потом еще почти поцеловалась в коридоре, а потом он тащил ее за руку, и огненная кровь от ладони моментально растеклась по всем ее жилам, и зажгла сердце, и затуманила голову.

Или все это просто игра? Игра на какой-то непонятный интерес, как метаморфоза с его переодеваниями. Ну не может же он не знать, что выглядит во всех этих одеждах ужасно, — и зачем-то их носит. Зачем? По правилам какой-то игры, которая неизвестна Марине. Она не умеет играть, она никогда не играла, она непременно допустит какой-нибудь просчет — и проиграет!

Она не умеет обращаться с мужчинами. Единственным мужчиной в ее окружении был Эдик Акулевич, очень умный, с тихим голосом, влажными руками и привычкой носить в холодное время года в нагрудном кармане дольку чеснока — «для профилактики простудных заболеваний», так это называлось. «Профилактика» ужасно воняла.

Ни медальона на толстой цепочке, ни выпуклых плеч, ни плотных зубов, ни ореховых с золотом глаз, ни теннисной ракетки «Хэд» в широкой горячей ладони.

Женщинам тридцати пяти лет, должно быть, от души наплевать на все эти… внешние проявления, строго сказала себе Марина. Она уже в таком возрасте, когда первым делом в мужчине ее должны привлекать интеллект и отсутствие геморроя.

Горячая вода бурлила в огромной санаторной ванне, пузырьки взбирались по спине и по бокам, приятно лопались на коже. Марина подняла розовую нагревшуюся ногу и посмотрела так и эдак. Нога как нога. Интересно, какие ноги нравятся Федору Тучкову Четвертому?

Следом за ногами ей вдруг подумалось о чем-то таком непристойном, что пришлось быстро сесть в ванне и взяться руками за щеки. Вода буйствовала вокруг, валила на спину.

Нет, она не станет о нем думать. Может, он совсем не это имел в виду, когда говорил, что она ему нравится! Может, она нравится ему как-то не так, а, например, по-другому! Как друг.

Друг. Очень хорошо.

Она отличный друг. Эдик Акулевич может это подтвердить. Любовницей она никогда не была, а другом — всю жизнь.

Мама говорила, что любовь очень быстро уступает место дружбе, так что лучше с ней и не затеваться, с любовью, а перейти, так сказать, сразу к основному блюду. Мама говорила, что Марина так «преуспела в жизни» именно потому, что не тратила время ни на какие «глупости». Мама говорила, что мужчине необходимо «давать отпор», иначе дело плохо — он захватит, подавит оборону, и всю оставшуюся жизнь придется посвятить ему и его скотским интересам.

Федор Тучков казался странно «своим», как будто давно и хорошо знакомым. Или биологические ритмы у них так совпали, что ли? Ей нравился его запах, его поцелуи — один, один поцелуй! — и, черт возьми, волосы на ногах! Он смешно прихлебывал чай, но это было именно смешно, а не противно.

Она не чувствовала в нем… врага, как во всех мужчинах до него. Даже коллеги-преподаватели вызывали у нее только брезгливую настороженность. Все-то она всегда замечала — кто и куда ткнул окурок, кто как ест сиротские бутерброды из сиротских промасленных бумажек, кто как сморкается, закуривает, причесывается, пахнет, — и все это было отвратительно.

Сегодня выяснилось, что Федор Тучков — весь, с головы до ног, — ей приятен, и она только и мечтает о том, как бы его потрогать или чтобы он ее потрогал. Подержаться за него, вытащить из-за воротника лиловой распашонки странный нагретый медальон и рассмотреть его хорошенько, а потом еще посмотреть, какая у него кожа в сгибе локтя, и потереться о твердую, чуть заросшую щеку, и замереть, и ждать, что будет дальше.

Дальше будет катастрофа, мрачно решила Марина, вытираясь.

Я вернусь домой, и мама все поймет — с первого взгляда! — и бабушка все поймет, и они перестанут меня… уважать. Они единственные, кому я по-настоящему нужна. Федору я не могу быть нужна, это уж точно.

В ее «люксе» было уже чисто и пахло полиролью — горничные здесь старались на совесть. Марина откинула белую занавеску и распахнула балкон — солнце, отразившись от чистого стекла, ударило по глазам, и она радостно зажмурилась.

День разогревался, расходился, небо от края до края наливалось жарой — ах, как Марина любила июль! Нужно будет сходить в деревню и купить себе лукошко малины. Поставить на стол, заварить кофе, брать ягоды, по одной класть в рот и жмуриться от их прохладной сладости.

Тут она некстати вспомнила, как Федор Тучков смотрел на нее, покуда она таскала ягоды у Элеоноры Яковлевны, и так ей стало стыдно и вместе с тем весело, что она засмеялась и взялась за щеки.

Потом она, конечно, сказала себе, что это неприлично, и прикрикнула на себя и даже притопнула ногой, но настроение стало отличным, как она ни старалась его себе испортить.

Тогда она достала сигарету и закурила, стараясь — непонятно перед кем — выглядеть строгой и неприступной. Наверху, над ней, вдруг что-то загрохотало, как будто бабахнула балконная дверь, и все смолкло. Марина посмотрела вверх.

Снова загрохотало, и Вероника прямо у нее над головой почти прорыдала:

— Я не хочу ничего слушать!

Что-то невнятно ответили, Марина не разобрала, что именно.

— Я не буду слушать! Это моя жизнь, и я проживу ее как хочу! Как мне нужно!