Соломенная Сторожка (Две связки писем) - Юрий Давыдов

Хотя бакунинский побег и приключился в начальную пору корсаковского генерал-губернаторства, Михаилу Семеновичу было все же неприятно упоминание об этом происшествии, и он, пожав плечами, покосился на Синельникова, как бы примолвив: за что только с нашего брата не взыскивают. На деревянном лице Синельникова отобразилось какое-то блеклое подобие ухмылки.

Шувалов между тем говорил уже о другом, недавнем побеге и другом беглеце. Побег был дерзкий, необычайно стремительный. Вообразите, господа, продолжал Шувалов, вскидывая подбородок, вообразите-ка: из какого-то глухого Кадникова да в Париж! И ведь кто бежал? Лавров! Петр Лавров, понимаете ли, бежал: филозоф, библиоман, червь книжный. Цитовал, цитовал в медвежьем углу, набил мешок цитатами да и задал лататы. А теперь там, в парижах-женевах, та-акие феории разведет – фрр, ууу… И вот ведь что: не мог миновать ни белокаменной, ни «Петра творенья», никак не мог, а мои скоты проглядели… «Мои скоты» произнес граф с эдакой сочно-презрительной артикуляцией: плантатор, и притом столь могучий, что ему и нипочем признать непорядки в обширном своем хозяйстве.

Неспроста шеф жандармов указал молчаливым слушателям на побег Лаврова, автора «Исторических писем», писанных в ссылке, недавно опубликованных журналом «Неделя» и восторженно подхваченных радикальной молодежью. Но Шувалова сейчас не эти поджигательские письма заботили. Упомянув побег ссыльного Лаврова, граф с цели не сбился. Рохля Лавров, говорил Шувалов, покуривая ароматную пахитоску, этот кабинетный тихоня, никогда бы на свой страх и риск не посмел с места подняться – пособник был. А кто он? Где он? У графа опять сочно напряглись губы: «Мои скоты проглядели».

Теперь, продолжал шеф жандармов, прошу вообразить: шайка удальцов устраивает вояж а-ля Лавров и для нашего известного преступника. Его сочинения, преследования его правительством – нимб двойной, революционный папа римский, ну-с и вообразите: из Сибири да в эмиграцию, а?! Радость великая: духовный вождь поколения, изъеденного нигилизмом.

Объяснение Шувалова высветило картину, не возникавшую перед Корсаковым. В его генерал-губернаторской резиденции на берегу Ангары, извините, хлопот хватало. Преступников государственных генерал из виду не упускал. Однако такой меркой, какой нынче, граф не мерил. И ежели честно, граф глядел и зорче, и дальше. Хорошо-с, пусть так, думал Корсаков, почему бы, однако, не признать и мою дальновидность?

Четыре года тому Корсаков распорядился об устройстве особого помещения для особо опасных. Местность выбрал – о-о-о, напрочь исключалась возможность побега. Двух поляков, как на пробу, держал там Корсаков, пробою был доволен. Вполне. А сейчас, выслушав Шувалова и приступая к изложению своих соображений относительно будущности известного государственного преступника, сейчас Корсаков был доволен сам собою: прощаясь с Сибирью, он долг свой исполнит до конца, и уж большего от него никто требовать не вправе.

В продолжении его доклада будущий генерал-губернатор Восточной Сибири Синельников хранил молчание. Нельзя было понять, согласен он или ему решительно безразличны соображения предместника. Зато Шувалов предложил Корсакову все сказанное представить письменно.

Его благую распорядительность высоко оценил шеф жандармов. Это было приятно. Еще приятнее и еще лестнее было то, что письменное изложение условий будущего местонахождения Чернышевского прочтет государь. И, конечно, одобрит! Шуваловская колкость насчет давнего побега Бакунина была притуплена. А тут и бурбон Синельников попросил об отдельном, приватном свидании. Михаил Семенович согласился, слегка растянув губы в полуулыбке, означавшей: вот так-то, знай наших.

Словом, из жарко натопленного шуваловского кабинета генерал Корсаков вышел в приподнятом настроении, однако на лестнице почувствовал тревогу, осознанную уже внизу, в просторных сенях, когда толстый швейцар надевал на него шинель: черт дери, нахмурился Михаил Семенович, а ведь письменное-то заключение граф потребовал вовсе не ради моего кредита в глазах государя, а попросту возложил на меня нравственную ответственность за дальнейшее.

На дворе было темно и ветрено. Корсакова ознобило. Ему всегда было зябко в зимнем Петербурге. Сибирский холод, сухой и здоровый, дарил молодецкую бодрость, а тут, на чухонских болотах… Михаил Семенович сел в карету. Давешней приподнятости как не было. Он вздохнул печально: все миновалось, все миновалось. И его властно потянуло к Кропоткиным, к людям, которых он знал и любил дома – в Иркутске, в Сибири.

Михаил Семенович отличался прочностью родственных скреп. В родстве же он состоял не только с Муравьевым-Амурским и не только с Бакуниным, а и с Кропоткиным.

С Кропоткиными Михаил Семенович так породнился: одна из дочерей Чайковских обвенчалась с князем Александром, а другая вышла за двоюродного брата Михаила Семеновича. Положим, родство не ахти близкое, а все ж родство.

Кропоткины жили на Екатерининском канале, высоко, в шестом этаже, окнами во двор-колодец. Поднимаясь, Корсаков запыхался и расстегнул шинель. В слабо освещенной прихожей кинулась ему на шею голубоглазенькая Верочка, выбежал князь Александр, Верочкин муж. Михаил Семенович, на шаг отступив, изобразил будто в бубен бьет, продекламировал: «Медны денежки гремят, во кабак идти велят…» Князь Александр тряхнул волосами: «Ну!» И все трое рассмеялись, как смеются люди, у которых немало общих, и притом веселых, воспоминаний. И от этого «ну!» пахнуло на Михаила Семеновича своим, домашним. Ведь у них как? У них в Сибири вместо утвердительного «да» всегда «нукают».

Лет пять назад давали в Иркутске любительский спектакль «Бедность не порок», офицеры братья Кропоткины, Александр и Петр, тоже участвовали, князь Александр играл вожака медведя, бил в бубен: «Медны денежки гремят, во кабак идти велят». И Чайковские были на спектакле, кроме старика отца, – бедняге Севастьяну Осипычу уж недолго оставалось, дом держался на Татьяне Флорентьевне. Дочери у них были – ей-богу, во всех дортуарах девичьего института днем с фонарем лучше Чайковских не сыщешь…

О младшей-то, пятнадцатилетней Ниночке, тотчас и заговорили: недавно она тяжело хворала. Ох, плохо было, совсем худо, рассказывал Михаил Семенович, ужасная напасть эта горячка, эта рожа. Бедняжка Татьяна Флорентьевна десять суток глаз не смыкала. Ниночка в страшном жару все рвалась, все куда-то порывалась, какое-то чудище преследовало. Матушка ваша, известно, умница, взяла да поставила еще одну кровать у другой стены Ниночкиной комнаты. Поднимет дочку, увернет в одеяло, обнимет да шажком, шажком, помаленьку от кровати до кровати перебредет. Ну, Ниночка-то и уймется: спаслась от чудища. Михаил Семенович вздохнул и засмеялся. А теперь, перекрестился он, все позади. Перед самым отъездом ее видел, слабенькая, бледненькая, но опасность мимо, слава богу, выздоровела.

Рассказывая, Михаил Семенович взволновался, сызнова переживая иркутские тревоги. Верочка, слушая его, светилась кроткой улыбкой, и Михаил Семенович знал, что в этой улыбке не только сострадание к младшей сестрице, но и благодарность ему – доброму, сердечному человеку.

Князь Александр тоже сострадал Ниночке, такой славненькой, что и не станешь называть «свояченицей» – словом скучнейшим, похожим на комод. Сострадая Ниночке, он, как и Вера, испытывал теплую признательность к Михаилу Семеновичу. И очень живо вообразил тамошнее, иркутское. Вообразив – смутился… Вспомнилось, как он, офицер казачьего полка, зачастил вместе с братом Петей в дом Чайковских. У Чайковских тотчас, пусть смутно, но тотчас отдал предпочтение Верочке, своей будущей жене, однако… Дрянь эдакая! Ведь он же и к ее сестрицам приглядывался, к одной – цинически: «Должно быть, хороша в деле», а с Ниночкой, девчонка совсем была, лет десяти, готов был целоваться до помрачения ума. И это он, мнивший себя мыслителем, усердно поглощавший философские и социологические статьи Петра Лавровича Лаврова.

Пришел князь Петр. Ах, эта его улыбка, предобродушнейшая улыбка! Убежден был Михаил Семенович: так улыбались и старинные, давным-давно минувших славных времен Рюриковичи – вздергивая нос, наморщивая.

Улыбался князь Петр: о-о-о, знал бы, ка-акой нынче гость, право, разорился бы на извозчика, хоть они и кусачие. Это ж вам, Михаила Семеныч, не Иркутск – за двугривенный из конца в конец, а за полтинник вокруг света.

Своим нынешним докладом в Географическом обществе он был недоволен: частил будто пономарь. А после доклада, как секретарь отделения физической географии, возился с бумагами. Ахти ему, он и в разных-прочих комиссиях состоит, главное же в той, что изучает нужды Амурского края.

Тут уж генералу Корсакову, одному из учредителей Сибирского отдела Русского географического общества, и карты в руки. Он вроде бы и про отставку позабыл, и про то, что куликать ему на чухонском болоте, в ареопаге маститых старцев, – одушевленно ударился Михаил Семенович в истинно сибирские рассуждения со своим бывшим сослуживцем, офицером для особых поручении и путешественником князем Петром…