«Встречи» - Юрий Терапиано

Вскоре после выхода своей первой книги стихов «Остров», в 1930 году, Ю. Мандельштам вошел в литературные круги, стал бывать на «воскресеньях» у Мережковских и в Зеленой Лампе, познакомился и, поскольку это могло быть при разнице возраста и положения, подружился с В. Ходасевичем, впоследствии став его преемником в «Возрождении».

Мандельштам стал активным участником «Перекрестка».

У него была изумительная память, большая эрудиция, хороший литературный вкус, и с самого начала — критические способности. В последние годы перед войной он много работал в этой области в различных парижских и «заграничных» русских изданиях — в «Возрождении», в «Числах», в сборниках «Круг», в «Нови», в «Мече» и т. п. В журнале «Ла Ревю де Франс», под редакцией Марселя Прево, Мандельштам поместил ряд прекрасных статей о русских писателях: об Андрее Белом, о Бунине, о Льве Шестове, о новой русской поэзии. Имя его, как критика, начинало становиться известным широкой публике.

В стихах — «Верность» (1932) и «Третий Час» (1935), Мандельштам в начале стремился к романтике и к неоклассицизму и даже любил подчеркивать свою формальную «правизну», что, конечно, создавало ему врагов в «левом лагере». Я занимался в то время французскими поэтами 19-го века, в особенности — «парнассцами», и мы с Мандельштамом вели долгие беседы о них, одно время — Леконт де Лиль стал нашим общим увлечением.

Был период, когда, по примеру Гумилева, мы собирались образовать русскую парнасскую группу, но вскоре и у Мандельштама и у меня началось разочарование в этих поэтах, много сделавших, в свое время для поднятия поэтического уровня, но слишком внешних, лишенных метафизики.

В начале тех же 30-х годов стало оформляться то течение, которое потом условно было названо «парижской нотой». Стремление к искренности, отказ от внешней пышности, от всякой «красивости и литературности», воля к простоте, постоянная проверка своего собственного отношения к «главному» — к любви, к жизни, к смерти, ощущение трагической основы мира и трагичности положения человека в мире, — вся эта новая атмосфера увлекла и нас.

В натуре Мандельштама (и в его поэзии), несмотря на его обычную сдержанность, положительность, трезвость, прорывалось порой какое-то совсем иное начало. Не потому ли он так увлекался парнасским принципом — «поэт, должен не позволять чувствам бесконтрольно овладевать им?»

Умный, с большим характером, волевой по природе человек, Мандельштам иногда вдруг чувствовал, что перейди он известную черту, он будет захвачен и уничтожен какой-то стихией — темной или светлой — кто знает? и тогда всё — жизнь, поэзия — пойдет прахом.

Помню, раз как-то, во время подобной беседы в кафе, когда Мандельштам на время отошел от стола, собеседница наша вдруг сказала мне: «Я почувствовала, что Юрий обречен, что с ним произойдет когда-нибудь что-то страшное». И, на ряду с парнассцами, безумная любовь безумного Жерара де Нервалля порой как-то особенно волновала Мандельштама.

Почти все наши литературные коллеги знали лишь «дневное» его лицо: волевой, удачливый, талантливый человек, но по существу — не трагический. И не хотели всерьёз принимать его разговоры обо всём том, на что, например, имел монополию (в их представлении) Поплавский.

В «Третьем Часе» и особенно в последних стихах, написанных Мандельштамом во время оккупации и изданных уже после его гибели («Годы», Изд. «Рифма», Париж, 1950), во многих стихотворениях прорывается новое начало. Думаю, что со временем Мандельштам до конца бы преодолел свой «парнассизм» и мог бы создать поэзию трагическую и острую.

Но жизнь его оборвалась раньше, чем он успел окончательно найти самого себя, несчастья вдруг, одно за другим, обрушились на Мандельштама.

В конце 1938 года умерла его жена, затем — война, разгром, оккупация. Мир, в котором он жил, разрушился, из человека — он превратился в парию. Некоторые его коллеги по литературе вдруг ощутили различие, в те дни разделявшее людей: — «Немцы? Немцы — хороший народ, с ними можно делать дела» — заявил ему при встрече один из таких «патриотов». — «Ты — еврей, а тебя ведь никто не трогает, так чем же ты недоволен?».

Двумя этажами ниже, в том же доме где и Мандельштам, жил поэт Игорь Воинов. Чтобы скоротать время, по вечерам, Воинов и Мандельштам поочередно приходили друг к другу. Хотя евреи не имели права покидать своих квартир после 8 часов вечера, никто не мог предположить, что в пределах того же дома «отсутствие» будет рассматриваться, как преступление.

10 марта 1942 года Мандельштам, как обычно, спустился к Воинову — и в это время пришла полиция для проверки.

17 месяцев Ю. Мандельштам просидел во Франции в различных лагерях, затем, в конце июля 1943 года был отправлен в Германию «в неизвестном направлении».

Константин Мочульский

Возможно ли в наше время преображение человека религией, когда внезапно вспыхнувшая вера разгорается всё больше и больше, заставляя человека резко изменить образ жизни и весь круг своих чувств, мыслей и дел? — Конечно, возможно.

Но, среди равнодушия или скептицизма, особенно в кругах литературных, такие случаи редки. Свободный интерес к вопросам духовным, не связанный с конкретными церковными формами, увлечение философией, гностицизмом, люциферизмом, западной или восточной мистикой или символами и ритуалами «посвятительных обществ», — этому в свое время отдали дань крупнейшие поэты и писатели «серебряного века» — Мережковский, Гиппиус, Вячеслав Иванов, Ф. Сологуб, Андрей Белый и Александр Блок, не говоря уже о более примитивном «магизме» В. Брюсова и некоторых других.

Но вдруг круто переломить всю свою жизнь, отказаться от широкого пути, сузить себя, втиснуть в рамки церковности — такой путь дан не всякому, особенно — в среде Монпарнаса.

Опыт К. Мочульского явился одним из таких редких случаев и многие до сих пор сохранили о нем светлую память.

Константин Васильевич Мочульский родился в Одессе 28 февраля 1892 года. Он был сыном профессора Новороссийского (Одесского) Университета, окончил одесскую гимназию и историко-филологический факультет Санкт-Петербургского Университета по отделению романских языков. Был оставлен при Университете; в 1917 году, в качестве приват-доцента, был назначен в Саратовский Университет. В 1919 году он выехал за границу, жил в Болгарии до 1922 года, затем переехал в Париж, где читал лекции по русской литературе в Сорбонне, состоял профессором Богословского Института, сотрудничал в ряде зарубежных журналов и газет и занимался историко-литературной работой.