Когда боги спят - Сергей Алексеев

— Там Фильчаков, — отчетливо произнес Крюков.

— Да нет его! — раздраженно сказал помощник, словно отвечал уже не первый раз. — Это старичок какой-то лежит.

— Я видел — он! Глаза…

— Ничего ты не видел! — вдруг грубо закричал Ефремов. — Ну все, хватит! Слюни тут распустил, пацан!

И тем самым будто ледяной водой окатил.

— Ты как разговариваешь? — встрепенулся Крюков. — Что это значит?

— Простите, Константин Владимирович, — тут же повинился он. — Что вы в самом деле? Ну так же нельзя!

— А где Фильчаков?

— В суд мед экспертизе, — помощник повел его с больничного двора. — Прокурор сказал. Поедем домой!

— Поедем, — сразу согласился он. — Главное, мамы тут нет…

Пока ехали на Шестую Колонию, Крюков почти освободился, отряхнулся от навязчивых видений, как отряхиваются от пыли, и все-таки в сознании осталось легкое и тайное убеждение, что косоглазый покойник на столе — Фильчаковский поскребыш.

Кочиневский с шахты Сибирской еще не приехал, но зато в соседнем дворе копошилась соседка. Крюков выскочил из машины и сразу же устремился к ней.

— Тетя Поля, а где мама?

Соседка отчего-то заскочила на крыльцо и взялась за дверную ручку.

— Что тебе? — спросила, пугливо тараща глаза, как ее внук.

— Я маму ищу! Ехать пора!

Он знал тетю Полю с раннего детства, сколько помнил себя. Сердобольная соседка жалела Костю и часто прятала в своей квартире, когда пьяный отец устраивал дебоши, и потом всегда радовалась, если Крюков приезжал к матери погостить, зазывала к себе, угощала и в шутку обещала отдать за него свою младшую дочь, которая еще училась в начальной школе.

Сегодня ее поведение обескуражило.

— Не знаю, где твоя мама! Не знаю! — спрятавшись за дверь, она выглядывала, словно боязливая птица.

— Вы же утром вместе ушли?

— Ушли…

— Где же мама осталась?

— На кладбище! — соседка затворила дверь и заложила засов. — Там ищи!

Только сейчас он вспомнил, что мать упоминала о кладбище, и, должно быть, поехала туда, чтобы попрощаться с могилой отца. В тот же миг он забыл о тете Поле и выбежал на улицу, но оказывается, Ефремов отпустил такси. Они снова вышли к почте и на сей раз голосовали около часа, пока не увидели подъехавший к дому микроавтобус — тот самый, что встречал в аэропорту.

Крюков отлично помнил место, где похоронили бригаду ремонтников, хотя бывал на кладбище и на могиле отца всего дважды — на похоронах и перед отъездом в суворовское. Искать было легко: всех погибших шахтеров хоронили на специально отведенном, почетном участке, в самом центре, и памятники ставили за счет шахты, по тем временам богатые, из черного мрамора, с эмалевыми портретами. По старой памяти он вошел через центральные ворота, по широкой дороге, завернул за каменную сторожку и сразу понял, что заблудился, и могилы не найти. Сотни черных надгробий распускались веером во все стороны, заполонив все проходы и дорожки, так что и наступить некуда. И само кладбище уже сползло со склонов холма и захватило все видимое пространство, став размером чуть ли не с город. Крюков забрел в это волнистое, черное море, покружил возле берега и выбрался на сухое. Среди могил не было ни единой живой души, если не считать воронья, будто чайки, плескавшегося над безбрежным простором.

Пожалуй, от растерянности и отчаяния он бы закричал — мама! — но перед взором нарисовался Ефремов.

— Где? Я сейчас найду, Константин Владимирович! Укажите примерное направление.

— Там, — неопределенно махнул рукой Крюков. — Где-то там.

И сам снова шагнул в волны.

Фамилии на табличках были знакомые, с детства на слуху; лежали тут бывшие известные хулиганы и стахановцы, директора шахт и короли поселков, и даже одноклассники — все вместе, но могилы отца не было, сколько они ни бродили средь заросших травой и присыпанных осклизлым снегом могил. И вдруг Крюков, как недавно в морге, натолкнулся на знакомое, узнаваемое косоглазое лицо, и механично имя прочитал вслух:

— Егор Михайлович Фильчаков…

— Вот он! Вот он! — закричал непроизвольно. Подскочивший к нему помощник взял его под руку и повел на центральную дорожку.

— Домой поедем, Константин Владимирович. Нет ее здесь…

Крюков послушно поплелся за ним в микроавтобус.

На обратном пути он тупо смотрел в лицо водителя — меланхоличного, ко всему привычного и готового на все, человека — ну хоть бы мускул дрогнул, хоть бы веко дернулось!

— Ну ты и сука, — сказал ему Крюков, однако тот не расслышал или не обратил внимания.

Кочиневский поджидал у калитки, взъерошенный и одновременно какой-то прибитый.

— Валентина Степановна попала в больницу, — сообщил он, почему-то дергаясь. — Сейчас приезжал мэр города…

— В какую больницу?! — мгновенно взорвался Крюков. — Когда, почему?

— Пока в нормальную, — хладнокровно ответил охранник. — Но могут и упрятать в кемеровскую, если сейчас ее не заберем. У нее неадекватное поведение. Она хотела мужа своего из могилы выкопать, чтобы с собой взять…

Тянущая, мучительная боль в солнечном сплетении вдруг разом оборвалась, и один ее конец, будто отпущенная праща, стеганул по глазам…

8

Зубатый отрешенно посидел несколько минут, затем вспомнил, что надо бы осмотреть комнату Саши, схватил с вешалки пальто, кепку и остановился на пороге.

Если сейчас уйти, то завтра вряд ли удастся вернуться, а послезавтра — инаугурация, и этот кабинет уже будет занят. Так что и отсюда уходить нужно навсегда.

Он вернулся к столу, выломал из большой рамки и сунул в карман фотографии Саши и Маши, подергал ящики — мелочь всякая, ненужный мусор, который выбросить не жалко. Потом прошел вдоль длинных шкафов с сувенирами, из доброй сотни блестящих безделушек выбрал холщовое полотенце с тканым узором — память о пивной ярмарке, и успокоенный, плотно притворил за собой дверь.

— До свидания, — обронил секретарше.

Во дворе дома, возле парадного, стояла еще одна машина, с московскими номерами, так что приткнуть свою оказалось некуда. Войдя в переднюю, он услышал из распахнутых дверей столовой воркующий баритончик Ал. Михайлова и тихий, виолончельный распев бесприданницы. И эти непривычные уху голоса как-то сразу сделали обстановку неузнаваемой, возникло чувство, будто Зубатый пришел в чужой дом и теперь по-воровски подглядывает за чужой, существующей без него жизнью, а своя тем временем отделилась от общего течения и ушла, как дорога, в бесприютное, осеннее поле.

Крадучись, он поднялся на второй этаж, на цыпочках пробрался в кабинет и там долго стоял, прислушиваясь и вспоминая, зачем пришел. И вспомнил, когда снизу донеслись голоса — кажется, обнаружили его присутствие и теперь искали. Зубатый достал ключи от комнаты Саши и так же осторожно пробрался к двери. И лишь когда открыл замок, увидел, что полоска бумаги с печатями аккуратно разрезана — кто-то открывал, кто-то уже побывал в комнате, причем тайно, с отмычкой, поскольку ключи все время находились в сейфе. Предупрежденная прокуратура сюда не сунется, жена хоть и просила открыть комнату, но сама бы никогда не решилась, поскольку относилась к опечатанной двери с каким-то опасливым благоговением да и не смогла бы подобрать ключи. Значит, сюда забралась бесприданница. Возможно, для того и появилась в доме, чтобы убрать из Сашиной комнаты компромат…

Ощущая редкостное состояние гнева и беспомощности, Зубатый переступил порог и закрыл за собой дверь на замок, поскольку в коридоре уже послышались шаги и громкий возглас Кати:

— Странно, нет нигде!..

Он не знал, что нужно искать — наркотики, фотографии, письма или еще какие-то свидетельства образа жизни сына; он просто двинулся вдоль стен, всматриваясь во все вещи и предметы аскетически обставленной комнаты. Зубатый не помнил, когда был здесь в последний раз, возможно, полгода или даже год назад, и потому не мог знать, что было и что могло исчезнуть. В школьное время Саша увлекался бодибилдингом (этот период совпал с охотничьим азартом), качался каждый день, соблюдал белковую диету, и с тех пор у него остались тренажеры, штанга, гантели, но почему-то пропали снимки Шварценеггера и прочих знаменитых качков, развешанные в ту пору по стенам. Вероятно, снял, когда изменились увлечения, да и фирменное никелированное и черненое железо превратилось в груду тусклого и пыльного металлолома, сваленного в углу, как некие материальные остатки далекого прошлого.

Да, период мужских устремлений сына был еще виден, но почему-то никак не отметился другой, актерский — ни фотографий знаменитостей, ни каких-либо чисто театральных предметов и вещиц, например, афиш и программок, если не считать засохший и почерневший букет роз. Кто его преподнес? За что?..