Размышления - Александр Секацкий

Первые десятилетия своего существования великий немой занимался как раз развоплощением всех ипостасей исторического времени. Проекты и проекции синематографа рисовали именно «загробную жизнь», они были слишком отчетливо отделены от посюстороннего происходящего. Персонажи синема-парадиз жили на серебристо-целлулоидных небесах, куда их перемещал свет проекционного фонаря – тот свет. Как раз фильмы такого рода, вплоть до «Унесенных ветром» и «Титаника», и могли бы служить самым убедительным аргументом близящегося конца истории. Ветер далеко унес киногероев, они, как избранные тела, были изъяты из посюсторонности, освобождены от подверженности старению и изнашиванию, восхищены в некий Элизиум. Первоначальный проект киноиллюзиона состоял в создании рая для избранных тел, и этот рай был обретен гораздо раньше, чем все еще проблематичный рай для избранных и спасенных душ. Понятно, что вознесенные тела «антиисторичны», будь то Мери Пикфорд, Грета Гарбо, Мерилин Монро, кубанские казаки или снявшиеся в кинороликах узники лагеря Терезин, – Голливуд получил имя фабрики грез с полным на то основанием.

Собственно, и психологическое кино, рассказывающее истории, антиисторично именно в этом же смысле; каждый фильм – это как бы выдирка приватизированного и обособленного времени. По отношению к прожитой и даже все еще пульсирующей большой истории психологический кинематограф (назовем его так) в своей совокупности напоминает инстанцию Страшного суда – это сплошное подведение итогов, пусть даже и промежуточных. Стало быть, перед нами тоже выхваченность из потока; история не идет в раю, не идет она и в чистилище.

Однако сейчас страница перевернута, синема-парадиз и киночистилище все больше уступают место новому кинодрайву, который становится производительной силой истории уже напрямую. Вдумаемся, что может означать торжество телесериалов? Весьма многое, например, переход от избранных, недоступных простому смертному тел целлулоидного рая к виртуальным знакомым-домочадцам. То есть вроде бы усугубляются приватность, многотемье и мелкотемье, но в интересующем нас аспекте это невероятное расширение бегущей строки новостей, весьма важного исторического ресурса, создающего простенькую, но эффективную композицию современности. Следящие за рабочими буднями доктора Хауса, за приключениями очередного Бешеного, Меченого или Копченого, за некой житейской последовательностью и настоятельностью, по сути дела, ждут новостей. А ведь это по большей части те, кому удалось избегнуть включения в политическую раскадровку «мировых событий» – теперь и они подсаживаются на своеобразную иглу новостей, на новостную дозировку текущей жизни. Зрители сериалов в идеале конец истории по Гегелю могут даже и не заметить.

Однако еще важнее другое: создание альтернативных больших композиций, ставшее новой великой задачей иллюзиона. Возможно, что начало положили «Звездные войны»[76] – эпопея, где разворачивается не просто уводящая в сторону потусторонняя интрига, но и предполагаются объемные расширения: включения в персонажей, взгляд их глазами, сплетения и откладывания истории создают глубину. Локальные истории крепятся к мощному потоку, и далее как в популярной советской песне:

И в том строю есть промежуток малый —Быть может, это место для меня!

Это тем более возможно, что устройство визуальности содержит хорошие подсказки насчет того, как примкнуть к империи, джедаям или андроидам. Задан общий дизайн тела и ландшафта, прорисованы основные сюжетные узлы, кое-что известно о преданиях, обычаях, арсеналах оружия – в принципе многомерная картинка поддается обживанию. А выход в сетевые измерения резко повышает шансы на успешную колонизацию сдаваемой под ключ истории. Осуществляются пробные проживания на полигонах-оазисах «действительного» мира – ролевые игры и соответствующие флешмобы, которым еще предстоит развернуться в тотальную флеш-мобилизацию. И причем тут конец истории – это же типичное начало!

Вот параллельно «Звездным войнам» появились экранизации «Властелина колец» и «Гарри Поттера», но, пожалуй, самым весомым на сегодняшний день проектом является «Игра престолов», где композиция и, в частности, проблема вместимости служат предметом сознательной проработки. Что ж, в условиях размыкания маниакальности, в ситуации явного сбоя больших регулярностей конкуренция историй возрастает стремительно, и преимущество принадлежит тем из них, которые поддержаны кинопроектами, этим новым историческим ресурсом. Если и прежде историческое в истории должно было опираться на запоминающийся сюжетный ход, позволяющий непрерывно существовать тому, о ком история, будь он христианином, русским или пролетарием, то теперь нарративные критерии повышают свою значимость на порядок. Завязка, развязка, кульминация, прописанность персонажей (плюс промежуток малый как место для меня), понятное дело, композиция – весь этот обогащенный исторический ресурс добывается теперь открытым способом.

Если уж реорганизация инертного политического пространства посредством флешмобов обнаруживает удивительную действенность, то пробные истории в картинках смело претендуют на ранг конкурирующих архетипов новой мировой событийности. Слова Ницше «человек есть то, что должно превзойти» становятся девизом текущего столетия, а инструментом превосхождения становятся синтезируемые, пригодные для обживания истории.

О святой простоте и дьявольской изощренности

Лукавая философская игра на тему «тяжба ума и глупости» продолжается уже много столетий. Поскольку в ней разум ведет бой с тенью – а как еще назвать этого странного спарринг-партнера? – аргументы в защиту глупости были отнюдь не глупы: Эразм, Вольтер и Руссо, например, поупражнялись на славу. Лукавство же состоит в том, что сражаться на территории разума значит использовать его оружие: аргументы, ссылки, ассоциации, выводы, то есть быть воплощением разума – или уверенным в себе, способным покорять и завораживать или слабеньким, к которому тоже, впрочем, возможно снисходительное отношение. Трудно проиграть или выиграть бой с тенью, и только совсем уж глупая похвала глупости побуждает слегка задуматься о победителе.

На территории разума дело глупости безнадежно. Она проиграет, если сохранит свое имя (если останется глупостью), проиграет, и если потеряет свое имя – ведь тогда от нее просто ничего не останется. Зато она, глупость, уверенно берет реванш у себя дома, в Weltlauf, в бушующих волнах житейского моря, и здесь уже разум вынужден маскироваться и прикидываться; результатом такой маскировки как раз и является хитрость. Хитрость – это спецодежда разума, его своеобразный скафандр в море житейской глупости – там, где в своих собственных одеяниях разум обречен задохнуться. Итак, хитрость есть способ присутствия разума в чуждой для него среде, в связи с чем стоит отметить два обстоятельства.

Во-первых, такая маскировка не остается совсем уж безнаказанной для ума/разума: изощрившись в хитростях, разум теряет позиции на своих собственных территориях, спецодежда хитрости прирастает к нему, и в царстве чистого разума сей факт вызывает некоторую брезгливость. Во-вторых, хитрость побеждается контрхитростью: отсюда следует парадоксальный вывод – глупость, попытавшаяся встать на цыпочки, оказывается глупее всего. Как раз эта натужная глупость, всегда обнаруживаемая в спектральных линиях жлобства, едва ли не лучше всего свидетельствует о состоянии грехопадения, в котором пребывает человечество.

Однако остается еще простая, абсолютная бесхитростность, которая, как это ни странно, одна и та же и в составе чистого разума, и в составе «чистой глупости». У нее, у этой полной, совершенно наивной и наивно совершенной бесхитростности, своя история.

Начинается эта история, быть может, с Платона, с диалога «Государство». Там Сократ и его собеседники пытаются определить, кто же будет лучшим судьей в идеальном государстве. Сначала в виде подходящей фигуры выдвигается знаток всевозможных человеческих уловок, так сказать, специалист по хитростям и контрхитростям. Однако Сократ неожиданно заявляет, что на роль лучшего судьи в действительно наилучшем государстве подходит совсем другой человек. Это простец, человек, вовсе не искушенный в хитросплетениях, совсем не способный вжиться изнутри в человеческие пороки. Как же, спрашивается, он будет справляться со своими обязанностями?

Ответ Сократа звучит неожиданно: этот простодушный человек ничего не понимает в оттенках хитрости, но зато в каждом человеке он способен увидеть лучшее, даже если этого лучшего осталась всего крупица. Именно к лучшему-во-мне и взывает, и обращается такой судья, и оттого что всюду он видит лишь благо, добро, в какой бы гомеопатической дозе оно ни наличествовало, само благо приумножается, укрепляется в горизонте присутствия[77]. Этот аргумент Сократа, указывающий на великую силу бесхитростности, собственно говоря, является первой внятной критикой изощренного разума, не имеющей ничего общего с жанром лукавых комплиментов глупости, получивших распространение в эпоху Нового времени.