Гугенот - Андрей Хуснутдинов

Микрокассету, подброшенную вчера Луизой Раульевной, он нащупал в подкладе пальто, когда одевался. В подклад кассета провалилась через дыру в кармане. На бумажном вкладыше оцарапанного футляра шариковой ручкой было начеркано загадочное слово «приблудей», оба торцевых язычка защиты записи оказались сломаны. Телефакс с автоответчиком и, соответственно, с микрокассетным магнитофоном он обнаружил в спальне, на столике у кровати под альковным балдахином. Зарядив кассету, он присел тут же на пуфе кофейной кожи.

Запись открывалась баритоном, методично перечислявшим по пунктам: «а) царскосельское заключение, б) козочки, в) скотское поведение караульных, г) шапочные визиты Керенского…» За баритоном следовали несколько секунд шумной тишины и помех, и, наконец, сообщение Луизы Раульевны, захваченное с полуслова:

— …пленку, сначала личным «кодаком» Николая, страстного фотолюбителя, затем, после Тобольска, когда камеру отобрали вместе с пленкой и химикалиями, на какой-то трофейный агрегат. И в Екатеринбурге, в ДОНе — Доме особого назначения, — снимали. После того как была получена депеша из Кремля с расстрельной санкцией, раздобыли вторую камеру, которую установили в подвальной комнате вместе с освещением. То было безоговорочное требование Свердлова: казнь может состояться только при условии киносъемки. Тем более что у Юровского был опыт. На первый аппарат снимал кто-то из латышей, на вторую камеру — второпях обученный молотобоец, из верх-исетских. Когда Романовы с челядью собрались в подвале, то решили, что разбужены для протокольной съемки. Безо всяких к тому понуканий они пробовали расположиться у стены именно так компактно, как располагается обычно компания перед объективом: Николай с Алексеем в центре, царица с княжнами у окна, Боткин со слугами поодаль. Чтоб всех было видно и никто никому не мешал. Николай, заинтересовавшись незнакомой системой камер, еще задал пару профессиональных вопросов оператору-латышу, на которые тот не мог или не имел желания отвечать. Сцена самой бойни практически не вышла ни на одной из камер. Ясно снято латышом лишь самое начало, когда после выстрелов Юровского Николай падает на руки сидящему цесаревичу. Потом от рикошета погас один из софитов, у молотобойца же на первых порах пленка вовсе оказалась засвечена. Однако самое главное — то, что придает обоим негативам их нынешнее баснословное значение, — получилось и у латыша, и у молотобойца: по завершении расстрела, когда раненые были добиты и установлено отсутствие пульса у всех казненных, в подвале Ипатьевского особняка остаются лежать только десять трупов. Десять из одиннадцати. Впервые недостачи хватились при погрузке тел в машину, но кто-то в горячке заметил, что мальчишку — Леньку Седнева, поваренка — решили помиловать и накануне увели из дома. Если бы Юровский со товарищи могли тогда же посмотреть пленки, они, конечно, устроили бы так, что негативы не были бы отправлены в Кремль. Но негативы везли в Москву непроявленными — все равно не было возможности обеспечить процесс и, главное, на то имелась очередная категорическая санкция Свердлова. К тому же обе камеры после расстрела были опечатаны и отряжены спецконвоем на вокзал еще прежде того, как началась погрузка тел. По-настоящему пропажи хватились уже в лесу. Именно этим было обусловлено, во-первых, что наследника решили закапывать отдельно, и, главное, разрубить трупы, хотя изначально предполагалось только обезобразить до неузнаваемости. Не то, что останки Романовых могут быть обнаружены Колчаком, но что весь мир облетит весть об их революционной «промашке» — вот чего расстрелыцики боялись пуще смерти. Вот почему, переписавшись в гробовщиков, они отработали не просто на «отлично», а так, что истинное захоронение — и то лишь в результате утечки из КГБ — было вскрыто аж в 91-м. Однако приблизительно в то же время, в 91—92-м, из закрытого архива «утекает» и копия «латышского» негатива…

На этом, хотя до конца пленки оставалось больше полбобины, запись обрывалась. Разминая затекшую спину, Подорогин пересел на кровать. Он не стал включать перемотку и слушал шум пустой ленты, пока воспроизведение не было прекращено автоматически. С обратной стороны кассеты сообщение оказалось записано на пониженной скорости, и ему пришлось повозиться, прежде чем он нашел соответствующий переключатель. С уменьшением скорости записи ухудшилось и ее качество. Голос Луизы Раульевны стал слышен как будто с большего расстояния:

— …латышская оказалась у попов. Продали, подарили — неизвестно. Да и бог с ними. Главное, что Синод теперь бодается с Кремлем на тему царского LV. А это в нынешних ценах — миллиардов восемьсот… И Синод собирается пленку, копию то есть, предать гласности. То есть ни вашим ни нашим: не хотите делиться, Чернышевского хватать будем вместе… Да почему взяли тогда на себя долги Союза? — ликвидировать пайщиков. Для чего еще в 91-м кости начали копать? — затем, что одного трупа не хватало на обеих пленках. С этим и хотели в калашный ряд к швейцарцам: гоните кровные. Заодно и за эсэсэр рассчитаемся. Но тогда, в начале девяностых, срослось и безо всяких доказательств. То есть швейцарцы и пленки, и наследницу, и экспертизу предварительную посмотрели, но сказали так: деньги возвращаем без бибиси-дискуссий и прочего говна, но только половину. Если откажетесь, то, может, получите и все. Лет эдак через триста. Когда на то будет законное судебное решение. А пока что можем предоставить продовольственный кредит. Ударили по рукам. Да впопыхах забыли про попов. Ну, или дали отходного — на семечки. Те и замахали пленкой… По привычке хотели сначала патриарха усыпить. Не вышло. А может быть, времена другие настали — от греха, подумали, подальше. Церкви, монастыри передавать подались. Даже этот, на месте бассейна, подняли. Да даже землю обещаются вернуть… И что? Долю, конечно, Синод свою укоротил, но в пропорции к уступкам: не половина от половины, а, скажем, процентов сорок. Или так: святые отцы еще пророчили восстановление монархии на миллениум. То есть не надо вообще ничего. Наливайте снова бассейн. Да здравствует Реставрация. Хотя бы в английском варианте. Чему, конечно, не только бывший совок, а и нынешний… — Луиза Раульевна закашлялась. — …не обрадуется… Помните перепохороны в Петропавловке? Попы тогда отработали по костям, как по неизвестным мученикам. Не как по Романовым. Патриарха не было. Почему?..

Дальше Подорогин слушать не стал и выключил магнитофон. Закурив, он вышел в вестибюль и присел на корточках к стене.

Если кому-то пристало вычеркнуть его из жизни, не убивая, то, разумеется, цель эта была достигнута. Сегодня у него не было ни семьи, ни дела, ни даже сколько-нибудь внятного вида на будущее. У него был паспорт покойника и внешность, напоминавшая покойного при жизни. Официально он теперь имел право удостоверять свою личность только одним документом — свидетельством о смерти, и свидетельство это, скорей всего, уже было предъявлено Наталье. Однако зачем — и, самое главное, кому — потребовалась его гражданская казнь?

Лет шесть тому назад, после ночного купания в Байкале, у него вынырнул простатит. Тогда, следуя клиническому напутствию — ни женщин, ни спиртного, ни острого, — он чуть не сошел с ума. Мало того что позади остался двухнедельный курс лечения (включая день, когда, в отсутствие медицинских перчаток, врач был вынужден использовать презерватив), так Подорогин, взявшись подстраховать урологов, опознал у себя по фельдшерскому справочнику то, что затем практически слово в слово ему подтвердили в институте онкологии. Не разжившись иными действенными рецептами, кроме общепринятых изуверских, он сдал анализы, после чего пил почти неделю, а затем, придя за результатами, был буднично и банально избавлен как от опухоли, так и от сумасшествия. В то благословенное утро, так и не протрезвев толком, он воскрес, заново родился к жизни. Что сейчас?

День он провел так, словно был в городе приезжим. Его либо толкали со всех сторон, либо обходили загодя, как неодушевленное и опасное препятствие. Он был бельмом на глазу разом у всей толпы, методично оттиравшей его то на обочину, то в подворотню, то в сугроб.

На первой же станции метро его атаковал калека с атласом городских достопримечательностей и толстенным энциклопедическим словарем. Оба издания на ломаном английском ему были предложены за сто долларов. Подорогин расплатился без слов. Обалдевший коммивояжер, скрипя протезом, еще недолго влачился следом, требуя каких-то гарантий, но выдохся, отстал с проклятиями. Атлас Подорогин выбросил за ближайшим углом, со словаря сорвал защитную пленку и нес его в скрещенных руках, словно младенца.

Наугад, влекомый неиссякаемым подземным потоком, он входил в просторные штольни переходов и также вслепую втискивался в поезда. В лицах попутчиков ему чудилась печать общей тайны, загадки, но, видимо, лишь потому, что в отличие от него все они только отбывали свое временное бездвижие в тесноте. Исключение составляли дети. Тайна, в которую были посвящены окружавшие их взрослые, оставалась за семью печатями и для них. Они непоседливо оглядывались, хныкали, теребили родителей, и одна такая маявшаяся девчушка, встретившись с Подорогиным глазами, немало удивленная отзывчивостью «посвященного», кокетничала с ним до тех пор, пока ее не одернули. Подорогину же вспомнилась Маруська, бывшая с девочкой одних лет, он пробрался в угол вагона, приставил словарь к ходящей стене и уперся лбом в обложку…