Кадын - Ирина Богатырева

Степские не так собирались, не так предстали. Тяжелой, бурой волной поднялись они разом и двинулись к нашему берегу. Отец выехал вперед и стал вызывать Атсура. Если выходит открытая битва, люд к люду, враг к врагу, сначала один на один драться зовут вожди. Но Атсур не явился к отцу. На холме гарцевал он, вдали от берега. Это видели и наши воины, видели и его люди. Трижды позвал его отец, но он не спускался. В теплеющем воздухе тяжелым было молчание такого множества людей, как натянутый конский волос гудит на ветру, так, казалось, гудел сам воздух, и со звоном готово было что-то порваться.

Первая стрела, тяжелая и словно нерешительная, вылетела со стороны степских, шаркнув о воздух, плашмя упала к ногам коней первой линии. Ни движения, ни звука не последовало за ней. Степские не хотели воевать, мы видели то. Наши люди не хотели нападать.

И тогда отец в последний раз позвал Атсура, а после вернулся в линию и занял свое место. С десяток стрел вылетели в тихом безветрии с правого берега. Так было открыто начало боя, так двинулась на нас степь.

Крик «Айа!» сотряс воздух, и все линии двинулись, а лучники из средних и первых рядов пустили стрелы. Я не видела первого боя. Моя линия стояла в стороне на холме. Луноликой матери девы в открытом бою не держат своей линии. Сила их, сила всего люда, должна среди людей быть, ободряя и вперед ведя. По одной деве в каждых трех линиях были в нашем войске. У нас распущены были для боя волосы, чтобы издалека узнавали люди, щиты были украшены бордовым войлоком, серебряные пояса поверх шуб, которые были скинуты с плеч, чтобы все звери и знаки Луноликой видны были. У многих наших воинов синей краской крашены лица, у дев — синей и черной.

Моя линия воинов была отведена для подмоги. Мы стояли на холме и смотрели на бой, но не двигались с места. Река давно была позади наших воинов, далеко на берег степских зашли они. Наши гориты горели от жажды боя, наши кони рыли в нетерпении землю, но мы ждали и не двигались с места, не получив от отца сигнал.

Время было мучительно, время тянуло болью в желудке, солнце будто застыло на небе. Мы ждали сигнала или вести, мы уже не видели войны, от напряжения у нас темнело в глазах.

Я плохо помню весь день, но невыносимое ожидание запомнилось навсегда. Я хотела мчаться к реке, но сдерживала и себя, и Учкту. Духи моего люда, духи воинов, окружавших меня, клубились и летали вокруг.

Я не помню, где замерло солнце, когда мимо нас с криком и гиканьем промчались мальчишки-воины, и Кам, гнавший их ряд, вдруг осек коня передо мною. Конь поднялся на дыбы и заходил. Глаза Кама были страшны, весь облик грозен, он прокричал, глядя мне в самое сердце:

— Что стоишь, царевна? Или не видишь ты алчных духов, что летят на пир? Или не открыто тебе больше, чтобы быть вождем?

— Сигнала не было от отца. Я жду сигнала!

— Твой отец не видит солнца в битве, а ты ждешь знака?! Сердце твое спит!

И Кам-воин умчался, а я ощутила боль в сердце, и словно бы из самой моей сути раздался крик к бою:

— Айа!!!

Учкту сама понесла вперед, а топот боевых коней, настигавших меня, говорил, что вся линия сорвалась и, свободная, несется к реке.

Если есть в мире сила большая, чем сила огня, то это единство люда и сила ярости. Я ощутила ее, как бурную воду, в которую пускалась в половодье, и вновь безумие воина Луноликой охватило меня. Мои руки разили, но я не чуяла их, мой лук стрелял, но словно не я держала его.

— Айа, воины, айа! Путь в бело-синее открыт вам!

— Бейтесь, воины, бейтесь! Кровь солнцу подобна, и солнце во всех вас!

— Вперед, конники, мчитесь! Земля бесконечна, и она ваша вся!

— Люд Золотой реки! В бою все вы — на ее берегу!

Люди и кони мелькали передо мной, духи, алчные духи заполнили воздух. Мне казалось — или я видела — старшая дева, как дух войны, металась среди степских, безумие воина владело ею, ее чекан был бур от крови, алчные духи, ей подвластные, окружали ее сонмом, и тем страшней был ее удар, яростней взгляд. Шапки на ней не было, темная кровь стекала по виску из раны в голове, но дева не унимала боя. Я тоже звала духов и вкладывала их в стрелы, но то были легкие ээ-тай — забава ветра.

Мое стремление было направлено к тому холму, где гарцевал Атсур. Я прорывалась туда через ряды, и моя линия шла за мной. Я чуяла помощь своих воинов и тем сильнее, яростней рвалась. Я найти хотела Атсура, убить хотела его, лишь тогда обретут отмщение все воины, павшие сегодня.

Но мне не суждено было дойти до холма. Степские сдавили нас, и в какой-то миг мы поняли, что отрезаны от наших воинов. Я дала рогом сигнал, и мы собрались защищенным клином, мы бились уже в обороне, но степские сжимали. В разгар боя я увидела, как один мой воин соскочил с коня и с криком кинулся вперед. Я думала, он обезумел, но после увидела, что делал он: ловким ножом вспарывал брюхо степским коням, чеканом клал всадников, а малый щит, годный для прикрытия на коне, положил себе на спину, укрывшись от ударов сзади.

И я увидела брата, любимого, светлого Санталая, в тот миг, когда копье вонзилось ему меж лопаток, и тело его, прогнувшись в последней судороге дыхания, замерло на коне. Для того лишь расступились воины, для того лишь разошлась тьма битвы и духов, чтобы мне увидеть его убитым. Я услышала крик, исходящий из глубины моего естества. Я прорываться стала к нему, и враги были как камни, попавшие моему коню под ноги.

Я успела в тот момент, когда брат уже скатился с седла. Уложив его на бок, я обняла его голову и выла. Мое тело чуяло судороги его мышц, мое сердце вбирало последние токи его жизни. Когда я взглянула ему в лицо, глаза были уже пусты, но он улыбался, как всегда, светло, беззаботно, открыто — так лишь он один улыбаться умел из всех моих братьев, будто всегда видел чистое небо. Жизнь излетела из его приоткрытого рта.

Воин не может лежать лицом вниз, и я освободила его тело от копья, я положила его на спину, и трава стала алой вокруг него. Смотри в небо, брат, иди в чертог бело-синего, я провожу тебя. Дай кончить бой, дай обтереть клинки…

Я разрезала себе ладонь и призвала алчных духов. Теперь они направляли мое оружие в бой, они пожирали разум врагов и получали их жизни. Я впервые тогда пошла на это. И больше не бывало битвы, когда бы я делала так. Взяв копье, я направила его на врага, лишившего Санталая света жизни. Своим же копьем был он убит, и духи пожрали его вмиг. В вихре тьмы, в вихре смерти я продолжала свой бой…

— Аракспай!

— Торуг!

— Талай!

— Ситор!

— Илисай!

— Аксай!

— Интик! Интик! Интик!

В сумерках ходили по степи люди, звали близких, друзей, окликали по именам воинов. Я, упав от бессилия, лежала на теплой земле. Голоса летали птицами в сумерках, я слушала, а мне слышалось — теплым ветром, сухим шелестом выжженной травы, мирными шутками отзывались воины, уходя в вышний чертог:

— Аксай, коня дай…

Но люди не слышали того, а павшие молчали. Одни искавшие откликались другим, и обнимались, и роднились тут же, в разбитой степи. Даже если не тот был, кого звали, найдя друг друга, родными становились навеки — таков обычай.

Я собралась с духом и села. Тело горело, раны жгло болью, но всего сильнее была усталость — не тела, а сердца. Степские были разбиты. Со стоном поднимались раненые, живых и здоровых врагов не было. Только наши воины собирали павших, степь бросила их, бежав. Весть о гибели Атсура, как говорили потом, остановила и развернула их. Без царя кто даст обещанное? На месте царя не возникло преемника сразу — и степь бежала, оставив нам своих мертвых, оставив нам свою скорбь. Кто убил Атсура, я не знаю и ныне. Не я, не отец, не Талай. Как случилось это, я тоже не знаю. Вернее всего, чья-то стрела пронзила его с дальнего лета, случайная, и мы не узнаем имени того, кто послал ее, никогда.

Качаясь, я дошла до реки, упала в нее лицом и пила, как лошадь, долго и тяжело. Лишь после этого разум мой прояснился, и голоса воинов, отходящих в вышний чертог, отдалились. Только живых слышала я теперь. Тогда поднялась и стала вместе с ними ходить и окликать всех, кого могла вспомнить:

— Санталай!

— Бортай!

— Велехор!

— Истай!

— Стибор!

— Астарай!

Все мои братья были мертвы, ни один не откликнулся.

— Талай!

Мы встретились и не узнали друг друга. Я плакала, глядя в его почерневшее лицо. Он опустился на колено и коснулся моих ног.

— Мы живы, царевна. Отчего ты плачешь по живым, но не плачешь по мертвым?

Я опустилась рядом с ним и взяла его за руки. После мы пошли вместе, и звали родных, и собирали павших, относя их к стану, за реку.

— Царь мой!

Отец был жив. Он сидел, укрывшись теплой шубой, у своего шатра. Всех братьев мы принесли к нему. Мне было страшно взглянуть в его сухое, постаревшее лицо. Мне стыдно было, что не я, а Санталай, сын-наследник, пал в этой битве.