История зеркала. Две рукописи и два письма - Анна Нимова

Ансельми женщин не сторонился. Не могу с уверенностью сказать, скольким он подарил своё внимание, но подозреваю: в Париже не так уж много ночей он провел в одиночестве, хотя, когда я оставался в доме, мы были вдвоем. Впрочем, иногда он уходил на всю ночь и возвращался утром уже в мастерскую.

Вообще, Ансельми вне стен мастерской отличался от того Ансельми, с которым я привык видеться за работой, и уж менее всего он походил на Ансельми, о котором я думал на постоялом дворе. По-прежнему он проявлял дружелюбие, а его намерения в работе оставались весьма серьезными, в нём не замечалось небрежности, как у некоторых из итальянцев. Он избегал чрезмерности – в отличие от своих товарищей, в комнатах которых иногда даже ночью не стихали шумные развеселые голоса. Но вскоре после того, как я начал появляться в жилище, ко мне приблизилась и другая его сторона.

Любое изменение, случись оно рядом, отражается в нас, хотя иногда бывает трудно распознать его немедленно, но будьте уверены: оно не пройдет совсем бесследно. Вся наша жизнь – скорее череда мелких перемен, и они не менее важны, чем нечто значительное, к ним стоит присмотреться, ибо они и ведут к тому значительному, желаемому нами или нет.

Я стал чаще бывать с Ансельми. Уставшие после работы, мы говорили немного и больше по пустякам, но, разделив комнату, спали в близости друг от друга, а что может сделать человека более уязвимым, чем собственный сон. Сбросив одежду, как с тела, так и с лица, он остается лишь с тем, что получил от природы, или с тем, что смог взять у неё за прожитые годы. Во сне человек не в состоянии уберечь себя, показываясь другому спящим, мы невольно доверяемся, позволяя видеть собственную незащищенность.

Однажды среди ночи показалось, как кто-то громко позвал меня и, испуганный, я поднял голову. В доме было тихо и, верно, далеко за полночь, раз все разбрелись и, наконец, угомонились. Я прислушивался, но не услышал ничего, кроме шуршания листвы за окном и ровного дыхания на соседней постели. Комната была так мала, между нами не набиралось и четырех шагов, но ночью трудно что-то разглядеть, кажется, Ансельми спал, повернувшись боком, подложив вытянутую руку под голову. У изголовья белела свеча, проснувшись утром, он сразу тянулся её зажечь – я заметил: Ансельми избегает темноты. При слабом свете он недолго дремал или просто лежал, задумавшись. Больше всего я любил тогда эти утренние пробуждения: они напоминали о часе нашего знакомства, оставшемся позади, но по-прежнему ярким в памяти…

Снова улегшись, я думал, как изменилась моя жизнь. Пожалуй, теперь доволен, что всё в ней так сложилось. Конечно, не о Пикаре речь, но появилась мастерская, в которой многому научился, работа, которую полюбил, и более не чувствую себя одиноким благодаря людям, меня окружавшим: они дали понять, что я им нужен… Останусь работать с ними, сколько позволят, а со временем сделаюсь опытным стекольщиком, ведь, рано или поздно, сеньор Антонио всё равно уступит, и итальянцы раскроют секреты, пока нам неизвестные…

Мысли пробегали, и от них становилось спокойнее. Смутно припомнилась тоска на постоялом дворе. Так вот, наверно, что есть счастье, Корнелиус: думаешь ты о дне завтрашнем, и мысли не омрачают голову… Глазам моим представилась дорога, по которой, спеша, я уходил с постоялого двора. Холодный туман нехотя отступал, словно размышляя, позволить ли мне пройти, но я не задумывался, уверенный в своём выборе. Вдруг в том месте, где нужно было сворачивать в лес, дорога резко оборвалась возле невесть откуда появившейся ограды, я остановился, не понимая, куда идти дальше… Ограда тянулась в обе стороны бесконечной чередой узора, ни прохода, ни малейшей лазейки в ней заметно не было. Как не было и самой дороги: сколько я не пытался смотреть по ту сторону, видел густо спутанный кустарник, дальше всё закрывал туман. Кто-то тронул мою руку. Подняв глаза, заметил напротив фигуру, завернутую в плащ с низко опущенным капюшоном. Я отшатнулся, приняв её за монаха с беспокойными глазами, руки мои судорожно вцепились в ограду, стараясь нащупать выход, фигура скользнула ближе, Ноэль, Ноэль, – догадался я, – вот уж не думал встретить, как ты смогла прийти сюда? Знаю, ты думала: я забыл о нашей встрече, но это не так, откроюсь – я вспоминаю тебя по многу раз в день.

Мне казалось – мы снова идем с Ноэль в предместье – тогда была моя первая прогулка в город. Становилось шумно, радуясь наступавшему теплу, горожане распахивали ставни, отовсюду разносились голоса, крики, какой-то скрежет. Высунувшись в окно, старик в колпаке громко звал мальчишку с другого конца улицы, тот не отвечал, старик злился и что есть силы колотил по оконной перекладине. Возле окна в клетке из прутьев билась перепуганная курица.

Какая-то женщина с седыми всколоченными волосами, не глядя, выплеснула целое ведро помоев чуть не под ноги, грязная вода стекала по небрежно уложенным камням. Разгоняя её потоки, тяжело двигались повозки, иногда столь сильно груженные, что приходилось прижиматься к стене, уступая им дорогу. Помню, осмелев, я спросил у Ноэль, чем заняты её родители.

– Отец умер, когда я была совсем малюткой. Напала болезнь, многие здесь померли, и мой брат тоже. Мама болела, но осталась жива.

– А чем занимается ваша матушка?

– Трудится в прачечной герцога Орлеанского.

– Брата короля?

Она кивнула и быстро пошла вперед. Я спешил следом, мельком оглядев удивительную дверь: кто-то пожелал нарисовать на ней багровое солнце с неровно загнутыми краями и тонкий завиток месяца пониже. Месяц словно тянулся подняться, но мешала дуга из крохотных звездочек, проложенная между ними. Когда дверь открывалась, из глубины доносился голос колокольчика, нежный и требовательный одновременно…

Болезненный стон прозвучал совсем рядом. Ансельми, повернувшись, с тяжелым вздохом уткнулся в перину. Я с тревогой оглянулся, не понимая, что послужило тому причиной: видит ли он плохой сон или ему нездоровится. Решив, что всё-таки – первое, негромко окликнул его, но он продолжал лежать без движения. Тогда попробовал дотянуться, как неожиданно послышался незнакомый, звенящий от напряжения голос.

– Да что тебе нужно? Зачем ты всё время смотришь на меня?

Поначалу даже не понял, что голос тот принадлежит Ансельми: никогда не видел его в таком возбуждении, он еле сдерживался, чтобы не перейти на крик, я же растерялся.

– Ты следишь за мной? Следишь?

– У меня и мысли не было следить за тобой… С чего ты взял… – бормотал я, сбитый с толку.

– Не отпирайся, я не раз замечал, – он уселся на постели. – Сначала мучил меня расспросами, а, не дождавшись ответа, принялся за мной следить.

Торопливо он потянулся к свечке, но она выскочила из его рук. В темноте он старался её нащупать, наконец, это удалось. Раздался негромкий стук, вскоре пламя задрожало на его ладони, вроде, он немного успокоился.

– Ты ведь тоже не всё мне рассказал, – вдруг бросил он.

– О чем ты говоришь? – не понял я сразу.

– Ты ведь что-то скрыл от меня!

– С чего ты взял?

– Да, скрыл! Всё просто, – на лице его мелькнула усмешка. – На днях случайно встретил твоего гвардейца, как его, Жюст, что ли… Просто увидел в городе: он с товарищем куда-то направлялся. Он обрадовался, по-моему, не столько мне, сколько случаю поговорить о тебе, как ты да что с тобой… Я возьми и спроси: что это ты, Жюст, позвал с собой в дорогу Корнелиуса? А он удивился, глаза вытаращил. Никуда, говорит, я его не звал, он сам напросился. Я, мол, ещё уговаривал его не ехать… Так где же правда? Кто из вас врет?

Словно перед моим носом захлопнулась дверь, и как выбраться на свет божий? Я окончательно смешался.

– Какая мне причина врать? Право, Ансельми, – я старался поскорее придумать объяснение, но ничего достойного в голову не приходило. Совсем позабыл об этом, похоронил камешек глубоко на самом дне, а он вот теперь угрожающе всплыл – так некстати.

– Жюст ошибся… Просто ошибся, – продолжал я уже более твердо. – Или перепутал с кем-то.

Но он не поверил, слова те даже мне показались малоубедительными.

– Перепутал? Да с кем ему тебя путать? Хочешь сказать, он каждую неделю привозит мальчишку в Париж?

Я молчал, охваченный тревожными предчувствиями, каким могло быть продолжение их случайного разговора. Но, не дождавшись ответа, Ансельми отвернулся. Вскоре снова заговорил, ярость пропала, уступив место то ли обиде, то ли усталости.

– Что, Корнелиус, кажется, не по вкусу тебе мои вопросы? Легче самому задавать, чем отвечать, не правда ли?

– Ладно, не хочешь говорить – дело твоё, – наконец довольно равнодушно протянул он.

Я так и не понял, чем вызвал гневную вспышку. Некоторое время мы молча сидели друг против друга. Ансельми рассеянно оглядывал комнату, словно после нашего разговора она изменилась до неузнаваемости. Временами взгляд его задерживался на мне, будто вопрошая, можно ли по-прежнему доверять человеку, который явно что-то скрывает… Но продолжения не последовало, он расправил измятый холст, наброшенный на перину – на одном спал, другим укрывался – и собрался загасить огонь, качавшийся на краешке свечи.